Шкаф с ночными кошмарами

На то, чтобы просмотреть ее, ушло около двух часов. Аспен собирал рисунки. Много-много жутких и странных рисунков, выполненных простым карандашом. Это были, несомненно, талантливые работы, но, насколько могу судить, с психическим состоянием у художника было не все в порядке. Помимо рисунков здесь было множество медицинских отчетов, а также запротоколированные сеансы у доктора Сивер. Видимо, Аспен скопировал все документы из кабинета своей старшей сестры. А еще меня упрекал за игры с законом!

Я не стала читать документы Сьюзен и Скалларк – они занимали очень много места в папке Аспена, – а сразу же приступила к своим. Доктор Сивер составила обо мне тот же психологический анамнез, который Аспен в сжатой форме записал на листке. Доктор Сивер считала, что у меня анестетическая деперсонализация, F32 (депрессия) и F51.0 (бессонница). Перечитывать задокументированные сеансы мне не хотелось, ведь там в основном говорилось о Джорджи и клетке (то, что, по крайней мере, я помнила), поэтому я отложила еще часть записей и приступила к Леде Стивенсон. Началось все как обычно:

Т: Ты испытываешь беспокойство, находясь в этом кабинете?

П: Какое беспокойство?

Т: Ну, знаешь, некоторые боятся посещать психотерапевтов – вдруг посчитают за душевнобольных. А ты?

П: Нет. Нет, я не боюсь.

* * *

Я поискала среди файлов анамнез Леды Стивенсон, но с неизбежным разочарованием поняла, что все не может быть так просто – Аспен, видимо, не посчитал нужным забрать его с собой из кабинета доктора Сивер. А зачем он эти бумажки прихватил? Может, просто сгреб то, что успел?

Я продолжила изучение.

Т: Как у тебя дела, Леда?

П: (вяло пожимает плечами).

Т: У тебя хорошее настроение?

П: (отрицательно качает головой).

Т: Что ты сейчас чувствуешь?

П: Мне кажется, время пришло.

Т: Пришло время для чего?

П: Пришло время уйти.

Т: Леда, ты считаешь, что пришло время умереть?

П: Да.

Т: Ты часто думаешь о том, чтобы умереть?

П: Очень часто.

Я зажмурилась. «Очень часто». И как только она хочет умереть, я иду следом. Мы вместе умираем и вместе возрождаемся.

…

Леда много говорила о своем отце. Она ни разу не назвала его чудовищем, ни разу не сказала, что он монстр. Но говоря о том, что «папочка ее любит», она подразумевала совсем другое. Доктор Сивер поняла, что Леду насиловали, и сообщила тете Лауре. И тетя Лаура поместила Леду в клинику для обследования.

«Папочка меня любит», «он любит меня» – через слово повторяла Леда, и доктор Сивер в итоге заключила, что она болезненно переживает уход отца и, говоря о нем в настоящем времени, не желает признавать его очевидную смерть. Он хорошенько промыл ей мозг, заставил не думать о нем плохо. Заставил никому не говорить о том, что с ней сделал. Иначе будет больно.

Т: Твой отец делает тебе больно, Леда?

П: Нет, никогда.

Т: Он заставляет тебя делать что-то такое, чего ты не хочешь делать?

П: Нет, никогда, доктор Сивер.

* * *

Дальше доктор Сивер с особой тщательностью снимала с ее души кожу – измывалась над ней так же скрупулезно, как Стивен Роджерс над моим телом. Читая о том, что отец совершил с Ледой, что он вытворял за закрытыми дверьми ее розовой детской комнатки, о том, как дарил ей плюшевых слонов и носорогов, о том, как повторял «папочка тебя любит», я думала, что меня стошнит. И я обрадовалась где-то в глубине души тому, что не стала читать то же самое о Сьюзен и Скалларк. Если там написано то же, что и здесь, если их отцы совершали со своими детьми – моими подругами – то же самое, то поделом им. Эта мысль не была приятной, но я была честна с собой. Если они при каждом удобном случае пытались залезть к своим пятилетним дочкам в трусы – они заслужили оказаться в мешках для трупов.

Я отложила отчет Леды Стивенсон и скукожилась на диване, опустив голову между коленей. Где-то внутри желудок свернулся в клубок, и к горлу подкатила характерная горечь.

Мне бы хотелось вычеркнуть из памяти прочитанное. Раз – и я уже не помню о том, что отец беловолосой малышки посадил ее к себе на колени, «чтобы спеть песенку про веселого пони». Раз – и я уже не помню о том, что его рука опустилась к ней на коленку в розовом носочке с оранжевыми цветами. Раз – и нет его руки под ее юбкой.

Я сглотнула и отложила папку Аспена на стол, великодушно позволив себе сделать перерыв. Раз – и он не кусает ее крохотное ушко, а язык не скользит по розовой щеке.

Я запечатала свое воображение, прогнав все ужасные, страшные и тошнотворные сцены, и принялась за дневник Дэйзи Келли, спрятанный под диваном – там же, где хранилась ее тетрадка по алгебре со странными рисунками и другие украденные из ее спальни вещи.