Школа

 Напротив «Байкала», как раз на углу, где петляющая в дебрях новомосковских высотных дворов дорога выводит сорок восьмой маршрут троллейбуса к конечной остановке – здесь перекресток и горит светофор, и отсюда тот же «сорок восьмой», начиная обратный путь, поворачивает к Школе и делает остановку как раз напротив, под стеной цитадели. Далее, слегка покружив и обогнув бетон монумента «Рабочий и крестьянка», «сорок восьмой» выруливает на длинный и прямой проспект Мира, по которому и пилит себе мимо образцовых домов сталинского ампира, пока не начнут появляться низенькие купеческие домики и Колхозная-Сухаревская площадь не завлечет в узкие и кривые улочки, в которых и бьется истинно солнечное сердце Москвы.

 На задворках громады «Детского мира» троллейбус делает конечную остановку и опять идет на новый круг.

 * * *

 Саша сделала два круга на «сорок восьмом», прежде чем это до нее дошло. Троллейбус сонно урчал, через толстое стекло пригревало солнышко, водитель и не думал объявлять остановки, а провинциальная гордость не позволяла у кого-нибудь спросить: «Извините, где лучше выйти, чтобы попасть во ВГИК?»

 В третий раз очутившись на задах «Детского мира», Саша почувствовала тоскливое головокружение, а узнавая по ходу маршрута дома и пейзажи, готова была расплакаться. Но тут ей и повезло.

 От этих двух, с размаху плюхнувшихся на сидение впереди, Школой несло за версту. Оба были худощавы, темноволосы, загорелы, в тертых широких джинсах и ярких майках навыпуск.

– Значит, Чешир ей простил. Уж это ему свойственно, – сразу заговорил один, коротко стриженый бобриком (рассеянно обернувшись назад, он поразил Сашу внушительной челюстью киногероя).

 Второй – с черной увесистой сумкой на длинных коленях – мягко поправил очки в металлической оправе и жизнерадостно оскалился великолепными зубами.

– Арсен, друг мой, – пропел он ласково и назидательно, – все люди делают только то, что им свойственно. Лейле свойственно сорвать съемки бывшего мужа, чтобы умчаться черте куда с вечно укуренным зайцем Кико. Чеширу свойственно простить ей это и найти другую актрису. Вот и все!

– А мне свойственно остаться в дураках, – срывающимся тенорком завершил Арсен и хмуро отвернулся к окну.

 Очкарик хмыкнул и, сморщив нос, почесал в затылке.

– Ах, Арсений, – произнес он укоризненно, – неужели у тебя еще не прошло? Забудь ты ее, тем более, сейчас, в ее положении…

– Пятый месяц! – с ужасом прошептал Арсен, носом ткнувшись в стекло, за которым проплывали крепкие икры Мухинской пастушки. – Сказала, что летит с ним в Испанию – знакомиться с мамой.

 Очкарик, до сих пор перед Сашей безымянный, громко – завершающе вздохнул, поднялся и направился к задним дверям. Нехотя отлепившись от окна, за ним последовал Арсен, а за ним – взволнованная услышанным Саша.

 Троллейбус развернулся и с грохотом распахнул дверцы у огороженной зелени тихого трамвайного парка, у лужи, разлившейся после дождя на полдороги.

 «И где же тут может быть ВГИК?» – подумала Саша, вслед за приятелями выпрыгивая в парной теплый воздух.

– Нет, она все-таки стерва! – вдруг воскликнул Арсен, неожиданно замирая на месте, так что Саша едва на него не налетела. – Я ей предложение сделал, чуть из Школы не вылетел, а она – с этим торчком, в Испанию…

«Вот это жизнь!»

 Очкарик молча шел вперед. В смущении догоняя трезвомыслящего приятеля, Арсен нахмурился и буркнул, кивая на приближающуюся вывеску продовольственного магазина:

– Толик, давай зайдем кефиру купим, тошно мне после вчерашнего.

 В ожидании приятелей-проводников Саша пристроилась за телефонной будкой слева от магазинных дверей, где можно было, не высовываясь, наблюдать за входящими-выходящими; достала из рюкзачка смятую пачку болгарских сигарет и закурила, беспечно поглядывая на снующих людей, на просвистывающие мимо по шоссе машины.

 Вдруг налетела теплая воздушная волна, от которой дрогнуло сердце: запах, вмещающий лето, свободу надежд, чистые дожди – и Саша почувствовала, что то ли все это уже было, то ли еще только-только начинается.

 * * *

 По буфету Школы гуляло солнце. Рядом с прилавком гудел, нагреваясь, огромный электрический самовар; слова и интонации порхали над столами, как бабочки.

– Стакан персикового сока, пожалуйста.

– … совершенно великолепная история о женщине, которая…

– … приколись, два стакана травы и пять…

– Первый раз вижу в России педераста.

– … и куча дел на учебной студии…

– Чай. Без сахара.

– Счастливая, едешь в Индию. Обещай, что привезешь хоть что-нибудь…

– … по крайней мере…

 За столиками сидели новоиспеченные и старые, не успевшие свалить на каникулы, студенты (всего ничего по сравнению с учебным годом, когда в буфете негде яблоку упасть): Ада, Микки, Антоша, Чешир, длинная Вера, Еврей, Збыш, Никос, Нина и Череп.

 Еврей в молчании заглотил две порции скверного плова и умчался на учебную студию – к большому огорчению длинной Веры, мгновенно утратившей на пятьдесят процентов интереса к беседе с улыбающимся Чеширом.