Сядьте поудобнее. Расслабьтесь

Хорошо. Ощущение присутствия и обладания постепенно захватило меня. За бумажным окном снова завыл ветер, он раскачивал верхушки дальних деревьев. В посадках сыро и мрачно. Не хотел бы я сейчас оказаться там. Чтобы не привлекать в жизнь темноту и холод, перевёл взгляд на свою территорию и вдруг…

…мне показалось, что между деревьями кто-то пробежал. Мелькнула тень, которая тут же ринулась куда-то влево и исчезла, оставив за снимком право на статичность.

Доигрался…Я пару раз закрыл и открыл глаза. Может, виной всему моё усердие. Приблизил к себе фото, почти прочертил по нему носом – ничего нет и быть не может, кроме того, что там было во время съёмки.

– Гоосподи, – меня давил смех. Не тот весёлый, который на вкус как сметана, а тот придурковатый и громкий, который пытаешься что-то заглушить в себе. Смех над последней каплей.

Мало того, что я, как обезумевший подросток «обладаю» фотографией, мало того, что это приносит плоды, но окружающим, так у меня ещё и начались глюки. Я отбросил снимок на тумбочку, выключил светильник и улёгся на живот. Через пару минут я успокоился, в конце концов, это может быть напряжение от рабочей недели. Завтра будет день, свет и выходной. Завтра и продолжу.

* * *

Но на утро меня ждал сюрприз. Я долго лежал в постели, прогоняя остатки сна, перед тем, как взяться за фотографию. В статье указано, что работать с визуализацией нужно именно в сонном состоянии, якобы грань с могущественным подсознанием становится тоньше. Но после вчерашнего (странно ещё, что ночью ничего подобного не снилось) мне не хотелось бродить возле этой опасной границы. Её, как оказалось, охраняют.

Когда я окончательно проснулся, солнце за окном убедило меня, что тени на снимке могут мелькать только тёмными, тоскливыми вечерами. Пропустив медитацию, я сразу приступил к работе над присутствием.

Я смотрел на ярко очерченные фоном неба ветки тополя, стараясь как можно меньше скользить взглядом по серым посадкам. Отчего-то мне мерещился холод, и я забыл сделать там себе чай. Просто стоял в доме, свет в котором всегда приглушенный из-за навалившихся тяжёлых туч и мне было некомфортно. Я по-прежнему ощущал присутствие, но на этот раз не только своё. Неожиданная мысль выдернула меня из транса: я вижу сад, вижу часть подоконника и край шторы, а что находится позади меня не знаю. Дом может быть полон чем угодно или даже кем угодно, а я улыбаюсь, глядя на расчищенную тропинку, и играю в сытого хозяина.

Если бы я сейчас действительно был там, то, наверное, проверил, закрыты ли все двери. Но я лежу в своей маленькой комнатке, прислонившись спиной к стене, и стараюсь подавить обманчивое желание обернуться. В мои светлые, созидательные мысли явно проникла какая-то дрянь. Перестарался.

Фотография отпустила не сразу. Я всё ещё находился там, когда у меня начал урчать живот. Мысль о завтраке тут же перенесла в другое тревожное место, по которому расхаживал Сэмик. И напевал. Подчёркивал какое-то мнимое старческое удовлетворение. Если в ванную я успею проскочить незамеченным, то сколько же там придётся просидеть, дожидаясь, пока старик скроется в своей комнате. Я заперт в простенке – с одной стороны безумный хозяин, с другой поселились мои глюки.

Со всем этим надо что-то делать: если вечером кроме тревоги визуализация ничего мне не даст, то к черту такую визуализацию. Нужно либо менять изображение, либо прекращать вовсе.

* * *

Иногда между нашими дверьми натягивалась невидимая верёвочка, которая открывала мою и тут же закрывала дверь Самуила. Сегодня мне повезло: без опасения и спешки я прошёл в ванную, побрился перед мутным зеркалом, почистил зубы над серой раковиной. Если расставлять по рейтингу ванную и кухню, то самое страшное место все-таки кухня. Мой путь проходил по нарастающей: и вот я уже в обители мусора, приземлившегося на столе (совсем чуть-чуть не хватило до помойного ведра) и неповторимого запаха кулинарных трюков хозяина.

Меня не тошнило, меня выворачивало.

Верёвочка сработала опять: когда я закрыл за собой дверь, открылась хозяйская. Возле моей комнаты есть стенной шкаф, наполненный эмалированными тазами, тряпками и такой дикой вонью, с которой не соперничала даже кухня. Сэмик любил порталить возле этого шкафа: доставал оттуда старые чемоданы и подолгу шуршал пакетами. Бывало, что я выходил из комнаты в эти моменты, пытался разглядеть, что же он там делает, но сдаётся мне, мы оба не могли понять.

Сегодня он снова решил организовать для себя изучение Нарнии, и пока я пил кофе, упиваясь запахом копчёного мяса на бутербродах, шорох не смолкал. Несколько раз с грохотом скатился таз, за его гулким стуком последовало кряхтение. Я настолько привык к этим звукам, что научился отключать их дорожку из внимания. Единственное, к чему я не мог привыкнуть, это беседы Самуила с самим собой. Здесь раскрывалось такое богатство его тембров, что я мог поклясться – в квартире есть кто-то ещё.