Силуэты. Еврейские писатели в России XIX – начала XX в.

Поэт придавал решающее значение еврейской духовной традиции, религиозному воспитанию своего читателя. Специалисты спорят, был ли Фруг приверженцем хасидизма или более склонялся к взглядам традиционного иудаизма. Это не столь важно. Главное – он обращался в своём творчестве ко всем иудеям, стремясь подчеркнуть то, что их объединяет, а не разъединяет. Критик Лейб Яффе подчеркнул утверждающий характер творчества Фруга, то, что он был певцом «пробуждения национального сознания русского еврейства» («Рассвет», 1910, № 44). И, разумеется, непререкаемой священной книгой для всех являлась Тора, которую когда-то Генрих Гейне правомерно называл «портативной родиной евреев». Как заметил один критик, «Библия [Ветхий Завет, Тора] дала ему материал для картин, для мечтаний, для снов, дала пищу… мирным грёзам об идеальном счастье». Впечатляют такие его произведения, как «Пророк-пастух», «Видение пророка Исайи», «Аман», «Смерть Самсона», «Легенда о чаше», «Быстро одёрнулся полог шатра», «Старое горе» и другие.

Приходится, однако, признать, что сцены из Библии, представленные поэтом, уступают по своему эмоциональному воздействию его живым описаниям природы Новороссии, в которых он выступает как художник-пейзажист. И это неудивительно: ведь Тора почти совсем не прибегает к детальным описаниям природы – и в этом как раз и состоит тайна того неизгладимого впечатления, которое она производит: фантазия сама дорисовывает картину, которая здесь только намечена, означена двумя-тремя словами. (Фруг и сам признавал, что библейские реалии никак не сопрягались в его сознании с новороссийскими, близкими ему с детства: «Даже хорошо знакомое название предмета и то же название, встречаемое в книге, ничуть не связываются между собою, и хотя [я] сто раз видел лошадей у водопоя, всё-таки не представил себе с достаточной ясностью простой картинки, изображающей элиазаровых верблюдов у степного колодца, не представил себе ни иоильской саранчи, ни той или другой картинки из “Песни Песней”, несмотря на то, что всё это в основных чертах, хотя и в иных размерах, [мне] очень хорошо знакомо… Ведь всё это говорится о тех полях и сёлах, ручьях и цветниках, оленях и горлицах, которые цветут, журчат, резвятся, воркуют там, в далёкой, далёкой стране, в том дивном, но, увы! потерянном рае, о котором мы скорбим, вздыхаем и плачем вот уже много веков, и разве же здесь или где бы то ни было может быть такой колос, как там? А голубка, приютившаяся под застрехой местной бани, неужели вы не шутя станете отождествлять её с горлицей, о которой говорит Суламита?..» Художник, желающий закрепить картины Библии в рельефных образах, нуждается в гениальном полёте фантазии и стилистической технике высшей пробы. Но то, что оказалось под силу Джону Мильтону (1608-1674) и Виктору Гюго, Фругу удавалось не вполне. Как отмечает литератор Нестор Котляревский (1863-1925), здесь «его кисть слишком слаба, и на его палитре слишком мало красок».

Тем не менее, когда поэт повествует о Земле Обетованной – потерянной исторической родине евреев, его рассказ отличают взволнованность и страстность. Интересен очерк «Пальма». Экзотическое дерево, пращуры коего когда-то горделиво росли «под знойным небом Палестины», ныне одиноко стоит в кадке у одного еврейского мальчугана. Эта пальма вдруг заговорила с ним «нежным, ласковым человеческим голосом»: «Ты понимаешь, дитя моё, любовь к природе родного края и любовь к Творцу всего живущего – вот что хотел укрепить в каждом творении священный закон Торы». И дерево напоминает ему об уроженцах Святой Земли, которые «горячо любили и родину свою, и своего Бога. Богатырь Самсон, пророчица Дебора, цари Саул и Давид выросли в тишине и раздолье полей, в тени уютных рощ и садов Палестины… Я никогда не была в той далёкой священной стране, не видала ни тех рощ, ни того неба. Но я пальма; предки мои – пальмы, от которых я происхожу, росли в том обетованном краю, и где бы я ни росла теперь, я вечно буду чувствовать свою связь и с той землёй, которая питала их своими соками, и с тем небом, которое согревало их своим благодатным теплом. Милое дитя! – (наставляет пальма) – И ты родился и живёшь далеко от священной родины своих предков, но ты должен вечно помнить и любить ту далёкую землю, то далёкое, знойное и яркое небо».

Палестина дорога́ Фругу не только как памятник былого величия народа. Своих соплеменников, которые видят в ней лишь тень, призрак отжившего прошлого, он гневно бичует, называя «бессмысленными пигмеями»: