Синеет речка Тара

— Нет, нет, — покачала головой Сусанья, — ничем ты мне, касаточка, не поможешь. Разве токо с билетом, а так… Горе-то мое страшное. Черное горе материнское. Сына моего Тимочку расстреляли. Свои же.

Сусанья увидела, как переменилось лицо дежурной — заметно побледнело и в густо-синих глазах выразился не то испуг, не то недоумение.

— Вот как! — сказала дежурная, не отрывая своих темных глаз от Сусаньи. — Но как же вы об этом узнали?

— Друг его, сына моего Тимы, письмом известил.

Сусанья полезла за пазуху.

— А-га-а-а! — протянула дежурная, принимая из рук Сусаньи треугольник. — Так, так, так…

Она долго и внимательно читала письмо, повертела его перед собой так и этак, головой покачала, как председатель, Матвей Силыч, а тогда поднялась и сказала:

— Посидите пока тут, я скоро вернусь. — И вышла с письмом в руке.

Сусанья ломала голову: что бы это значило? Может, билет по письму пошла брать. Но дежурная вскоре появилась и сказала:

— Идемте со мной. Вас хочет видеть комендант станции. Пошли.

— Пошли, пошли, — заторопилась Сусанья, предчувствуя что-то доброе. Может, с билетом все уладилось?..

— А не знаешь зачем? — спросила она по дороге у дежурной, и та ответила загадкой:

— Сейчас все сами узнаете.

5

Военный комендант станции, пожилой, лет за сорок, мужчина в звании капитана, сидел за канцелярским столом без головного убора с приглаженными набок жиденькими светлыми волосами. Уши у коменданта были сторчком, будто насторожены, чтобы все лучше слышать, не пропуская и единого слова. Сусанье он почему-то напомнил того скучного доктора, у которого была она однажды на приеме по случаю болезни груди. Комендант кивком головы указал Сусанье на стул возле стола, коротко и мягко сказал:

— Прошу сесть. Пожалуйста.

На столе перед комендантом, между черным рогатым телефоном и алюминиевой пепельницей-тарелкой с торчащими в ней смятыми окурками, лежало то самое письмо. С улицы вошел еще один военный — моложе, с помятым, невыспавшимся лицом. Комендант тут же протянул ему письмо, говоря:

— Посмотри-ка, лейтенант.

Лейтенант умостился с письмом за столик, что стоял возле окна слева от входа. Лицо его стало сосредоточенным, серьезным, когда он склонился над столиком, воззрившись в письмо. Комендант тем временем выпытывал у Сусаньи:

— А вы не скажете — сын ваш офицер или рядовой?

— Да я, товарищ… толком-то и не скажу, кто он будет, — отвечала покорно Сусанья. — После школы его забрали молодешеньким. Десять классов токо окончил. Скоко-то месяцев в том самом, в Кузнецком, пробыл, и на фронт отправили. Той ешо осенью.

— Мгы! — вроде бы откашлялся комендант. — Ну, а последнее письмо от него когда было? Помните?

— Да как же не помнить-то? Помню. В середине лета и было, — ответила Сусанья, блуждая в догадках, к чему бы все эти расспросы. — В середине, так… А писал, что будто стоят пока в каком-то лизерве, а тогда и в бой пошлют. И от той поры никакой весточки боле. Я уж вся истерзалась, а тут и это вот, как косой острой подкосило. Токо ведь не мог он, не мог! Кабы вы знали, какой он у меня был… Тимочка-то…

Сусанью опять охватило сильное волнение, и слезы подступили к горлу, но она держалась, чтобы не заплакать, глотала и глотала душивший ее комок. Комендант с суровым выражением на сухощавом лице смотрел на Сусанью — то ли сочувствовал ей, то ли решал какой-то сложный вопрос.

Поднялся из-за столика лейтенант, подошел к коменданту, молча протянул тому письмо.

— Ну, что ты скажешь? — спросил у него комендант.

Лейтенант пожал плечами и ответил:

— Сомневаюсь во всем этом, товарищ капитан. Либо тут какое-то недоразумение, либо злонамеренное действие.

— Вот именно!

Комендант тоже поднялся, взял со стола пачку папирос, вытряхнул одну, помял ее в пальцах и сунул в рот. Из кармана галифе достал белую зажигалку, высек огонек и от него прикурил. Жадно затянулся, в две струи пустил через хрящеватый нос сизый дым и сказал:

— Вражеская это рука действует. Фашистские штучки.

— Мне тоже так кажется, — подала свой голос и дежурная, которая все время молчала. — Надо быть последним негодяем или дураком, чтобы вот так писать матери своего друга. В голове не укладывается. Этак и убить человека можно. Ну ведь так же?

— А они и старались убить, — сказал комендант, — создать нездоровое настроение в тылу, когда нам так тяжело. Такой вот у них расчет. Но работа, надо признать, грубая. Кстати, такое уже мне встречалось.

— Ой господи! — взмолилась Сусанья, прижав руки к груди и с надеждой глядя на коменданта.

Она ничего еще толком не поняла из того, что он сказал, но ясно одно: эти люди не верят письму, они помогут установить правду. Ей стало легче, она уже спокойно слушала слова коменданта:

— Вы, женщина, возвращайтесь домой. Запаситесь терпением. Уверен, что с вашим сыном все вскоре выяснится. Расстрелять могут за измену Родине, за невыполнение приказа командира и за другие тяжкие проступки. Могут! Но тут совсем другое. Вы меня понимаете?

— Как же, как же! Все, как есть, понимаю, — заторопилась Сусанья и тоже поднялась. — Спасибо на добром слове. Токо вот пошто же весточки от него, от Тимы, никакой?