Синеет речка Тара

Тишина стояла окрест. Все будто замерло в это торжественное мгновение материнского поклона. И вдруг раздался грохот, за ним другой третий, и звонкое эхо покатилось далеко-далеко на запад, к полыхающему золотым оком солнцу.

— Проснулась! Пошла-а-а!

Сусанья подняла голову и увидела, как к берегу от домов бежали ребятишки, чтобы посмотреть на великое событие — ледоход. Среди тех ребятишек были и ее — Васька и Володька. Они остановились на противоположном высоком и обрывистом берегу, горланили вовсю и махали руками. Радость-то, радость-то какая!..

Лед треснул во многих местах, из темных трещин бурно хлынула вода, поднимая могучей силой своей тяжелые, сверкающие холодным огнем глыбы.

— Ура! Ура-а-а! — неслось с того берега.

Сусанье казалось уж, что это кричат солдаты, с которыми ее сын Тимочка идет на врага.

Глядя на запад в том направлении, куда синей лентой уходила пробудившаяся от долгого зимнего сна речка Тара, Сусанья тихо прошептала:

— Спаси всех вас там и сохрани!..

Последняя высота

Брату

Константину Владимировичу Рыжкову

1

Егор Парфеныч поднялся по обыкновению чуть светочек, когда в восточной стороне, за необозримым прозрачно-пустынным пространством болота, только-только начинало брезжить. Вокруг плотная, до глухоты, тишина — та самая предрассветная августовская тишина, когда ни единая травинка не шелохнется под тяжестью серебра обильной росы и будто в тихой задумчивости, в ожидании нового дня стоит камыш, густо окаймляющий зыбучие берега еще чутко дремлющего озера.

С кряхтением и оханьем, превозмогая во всем теле старческую тяжесть, Егор, Парфеныч поднялся с лежанки, натянул на ноющие от старых фронтовых ран ноги видавшие виды бродни, чтобы выйти из тесной и душной копанки на простор. В темноте зашуршало, глухо брякнул котелок.

— Ну соседушки, туды вашу качалку! — заругался на крыс. — Когда-нибудь и уши поотгрызают. Чтоб вас, паскуд!..

Ругаться он, вообще-то, не любил: занятие гнусное для человека, но эти крысы… Когда и откуда только успели сюда пожаловать? И до полузаброшенной деревушки больше двенадцати верст, и до проселка около шести, так нет же!.. Видно, какая-то одна заплутала, и теперь их тут за два года расплодилось уйма. Нор понаделали, ночами шурудят, чуть ли не по головам шастают. Беда прямо! До того, проклятые, обнаглели, что даже при свете белом, когда сидишь в землянке, вылазят из своих нор и рассматривают тебя хищно поблескивающими глазками. Все равно, как тот драгоценный приятель Удачин. Ох уж этот товарищ Удачин! И навязала же его нелегкая на стариковскую голову, хоть караул кричи. А ничего не поделаешь: он тут — шишка на ровном месте, а ты…

Приезжал три дня тому назад на своей трещотке, свежих карасиков пуда полтора нагрузил в коляску и спасибо не сказал. Сунул только, как какому пропойце, бутылку горькой настойки — и бывай здоров! А чтоб тебя!.. Другие вон и разбиваются, а этого никакая холера не возьмет. Да и пускай живет — ну его совсем! Зачем же так грешно думать, желать смерти человеку? У него вон семья — жена-красавица, двое деток, совсем еще малых. Нет уж, пускай живет, хоть он и подлец совершенный.

А рыбка что ж?.. Рыбка пока в озерах не перевелась, хорошие бывают уловы, если все делаешь путем, не зеваешь да не ленишься. Да если к тому же и погода сопутствует. Не жалко той рыбы, когда она хорошо в сети и мордушки идет. Бери, уважаемый Удачин Клавдий Варфоломеич, угощай свеженькой своих милых деточек, жену свою красавицу. И не подумай только, что состарившийся фронтовик вроде бы из-за страха перед тобой, что ты тут чуть ли не сам господь-бог, дает тебе, эту рыбку.

Тогда пришел он в райфинотдел справиться о платежах по налоговым извещениям за земельный участок. В полутемном коридорчике учреждения его увидел начальник отдела Удачин.

— Родионов? — приостановился тот, взявшись уже за скобу двери.

— Он самый! — чуть ли не вытянулся перед финансовым богом района Егор Парфеныч.

— Вот вы-то мне как раз и нужны. Прошу в кабинет.

Удачин распахнул широко дверь. Со смутным предчувствием чего-то нехорошего переступил Егор порожек кабинета, и тут же был вежливо приглашен сесть на стул, который Клавдий Варфоломеич пододвинул ему. Сам же важно воссел в громоздкое, мореного дуба, кресло, положив на зеленое сукно холеные, в рыжих веснушках руки. На безымянном пальце правой руки жарко горело массивное золотое кольцо. Ну, прямо министр какой. Под взглядом его пристальных, немигающих серо-зеленых глаз, смотревших через стеклышки очков, Егору Парфенычу было не очень удобно: вроде бы его молча раздевали донага, оглядывая из праздного любопытства каждый квадратик израненного войной, с годами усохшего тела. И когда наконец Клавдий Варфоломеич с лисьей улыбочкой на жирно лоснящемся лице вкрадчиво и мягко, даже с этакой душевной доверительностью изволил спросить, как ловится рыбка, в голове старика мелькнула неприятная догадка, к чему все это пойдет. Надо быть настороже, дабы не попасть самому, как рыбке, в сети.