Синеет речка Тара

Комендант жадно затягивался папироской, собираясь с мыслями, как убедительнее ответить на вопрос Сусаньи. Докурив папироску, он затоптал ее в пепельнице и сказал:

— Может быть, это плен, дорогая мамаша. Фашистский плен. Но сейчас об этом говорить еще рано. Вот, выясним, тогда вам и сообщим обо всем. Возвращайтесь домой и ждите. А письмо пускай остается у меня. Оно вам не для чего. И дома у себя, — предупредил, — о нашем разговоре лучше молчать. Договорились?

— Да я разве чё? — сказала Сусанья, стараясь всем сердцем поверить этому человеку и поступить точно так, как велит он. — Мне бы токо тяжкий камень за сына в душе не носить. Вон скоко их, молодцов, сёдни проехало. А все ли домой-то вернутся? Вот и будет матерям горе. Не приведи бог узнать матери о сыне такое вот, как я. Не приведи бог. Лучше умереть самой. Да и в земле, поди, не будет костям покоя.

— Ох, как верно! — сказала дежурная. — Ваши слова слышали бы те, кто предал Родину, матерей своих.

— Да, да, — согласился лейтенант, который пристально смотрел на Сусанью добрыми сыновними глазами.

Комендант подал Сусанье руку, сказал:

— Желаю вам услышать о сыне добрую весть. И не думайте ничего плохого. У таких матерей, как вы, сыновья ни трусами, ни предателями быть не могут. Это точно.

Комендант пообещал написать в часть, где служил Тима, для чего взял у Сусаньи номер полевой почты.

— Спасибо всем вам, мои дорогие! — сказала Сусанья, трижды поклонившись в пояс — коменданту, лейтенанту и дежурной.

6

Миновала непомерно длинная, непомерно суровая третья военная зима. Весна, красная пришла с жаркого юга. Глазастое солнце с каждым днем расчищало землю от серых сугробов. Журчали торопливые ручьи, в порозовевшем березовом гаю весело горланили после долгой дороги грачи, чернели, исходя парко́м, проталины, свисали с крыш домов и амбарушек витые, точно из хрусталя, сосульки, звенела капель.

Село Порань оживало, перекликалось петушиными кукареканьями, ребячьими звонкими голосами, радующимися концу зимы и приходу светлой, ласковой поры. Весна отогревала людские души, пробуждала к жизни, вселяла большую надежду и уверенность в лучшее будущее. Хотя каждый понимал, что войне еще не видно конца, что многие еще погибнут и останутся жены без мужей, дети без отцов, матери без сыновей, но говорили с надеждою о разгроме немцев под Сталинградом, о том, что теперь наши попрут их, только нам тут надо еще крепче поднатужиться, помочь фронту трудом своим.

Но Сусанью весна не радовала. Ни веселые ее перезвоны, ни дуновение теплых ветров с полей, ни щедрое солнце в бездонном синем небе — ничто уж не могло, как прежде, пробудить в ней светлые чувства тихой женской радости и волнения. Прошло время, а сердцу нет никакого покоя — гложут, изъедают, как ржа железо, сомнения. До сих пор вот нет никакого ответа от того же коменданта, доброго человека. Обещал он сообщить, да что-то молчит. И на письмо Матвея Силыча ничего нет от командиров, у которых служил Тима.

Сусанья постарела еще больше, сгорбатилась по-старушечьи, стала неразговорчивой и рассеянной. Оглохла будто. Не вдруг отзывалась, когда к ней обращались. Ночами ей снился сын Тима. Черные руки злодеев стреляли в него из огненных стволов. От выстрелов тех и собственных вскриков она пробуждалась по ночам, и сердце колотилось так, будто вот-вот готово разорваться на части. Мужу Дене о случившемся она так ничего и не писала, умалчивала, изворачивалась. Предупредила и Ваську, чтобы тот в своих письмах к отцу о Тиме ничего такого не писал. Васька, повзрослевший, на мать глядя, на ее страдания, говорил, зло сверкая дегтярно-черными глазами:

— На фронт буду проситься. Я им, гадам, и за Тиму, и за всех отплачу!

— Вояка выискался, — говорила с легким упреком Сусанья. — Вырастить ешо надо. А то молоко материнское на губах не обсохло, а он туда же.

— Обсохло! — злился Васька. — Мне уже четырнадцать лет. Вон герои-пионеры были меня поменьше. Все равно буду проситься на фронт. Буду!

С Васькой спорить Сусанье не хотелось — ни к чему. Пускай себе ярится. Ненависть к врагам должна быть в душе мальчишки. И сама она люто ненавидела фашистов, этих нечеловеческих выродков. Через них, сволочей, все это: и голод, и муки, и горькие вдовьи слезы, и преждевременная старость.

Однажды, вконец уставшая, еле волоча ноги в дырявых опорках, шла Сусанья с работы домой. День уже близился к концу. Солнце зависло над темным ельником, что выстроился зубчатой стеной за излучиной речки Тары.

Тара вздулась и посинела, вот-вот готовая забухать, понести ледяные глыбы, громоздя их друг на друга. От нее тянуло свежестью, в которой угадывался огуречный запах.

Сусанья шла и прислушивалась к себе, к своему какому-то внутреннему беспокойству. Целехонький день не покидало ее предчувствие чего-то неизбежного. Как бы чего плохого не случилось с ребятишками. На лед еще нелегкая понесет, а там…