Сингарелла

Мне трудно описывать Ларису в отрыве от моей жены. Это выглядело бы своеобразным предпочтением приятельницы семьи перед той, в которой я в ту пору души не чаял и которую, в буквальном смысле, носил на руках. А поскольку, к тому, человек я суеверный, и считаю излишнюю похвалу супруге дурной приметой, то, думаю, достаточным будет заявить про обеих кратко: они были красивы и скромны, умны и нежны; обе обладали чувством юмора… Но чтобы хоть как-то обособить Ларису от моей супруги, — скажу, что свою трудовую биографию Лара начала в роли младшего технолога одного из основных цехов комбината (форма одежды — комбинезон и ботинки с высоким голенищем), тогда как моя половина удачно примостилась в производственно-техническом отделе аппарата управления, с соответствующими отличиями в плане каждодневного туалета. Отсюда можно сделать вывод, что наивность и проницательность распределились между женой и Ларисой несколько неравномерно.

Итак, комбинат расширялся быстрее, чем строилось жилье, поэтому „подселения“, „уплотнения“ были для того времени обычным делом. Строптивых успокаивали перспективой нового строительства, особо привередливым показывали стопку писем со всех концов страны от желающих работать на новом комбинате, согласных на любые бытовые условия.

Из не особо привередливых, а лишь робко ропщущих, были муж и жена Афанасий и Гертруда, оба возрастом за тридцать, которые отныне становились сожителями нашей скромнейшей и нежнейшей Ларисы.

Афанас (так называла его жена), недавний армейский старшина, а ныне слесарь-сантехник широкого профиля, был крепким человеком роста среднего, лысым, громкоголосым и, на первый взгляд, несколько сердитым. Впрочем, хмурым и задумчивым, а вовсе не сердитым, как позже объясняла Гертруда, его сделало присутствие в комнате посторонней жилицы, без которой они успешно обходились целый месяц. Жилица, да к тому же такая симпатичная, была, разумеется, ни в чем не виновата, поэтому свое неудовольствие Афанасу приходилось (аккуратно, чтобы не забыли, — раз в неделю) изливать в месткоме, а остальное время носить в себе, что придавало ему вид обиженного хомяка. Дома он ходил в трикотажных штанах с лампасами, в майке, через которую периодически с шумом прочесывал свой чуть выдающийся, но крепкий живот.