Синие погоны

В штате прокуратуры находился прапорщик, который своим присутствием обязан следить за порядком и обеспечивать организацию работы, он следил за постоянным наполнением воды в кулерах, за чистотой и порядком в здании и в пределах парковки, за дисциплиной таких как мы. Такой прапорщик фактическую службу в армии не нес и по первому случаю, конечно, как и мы – солдатики, кто-то по связям с родителями, разумеется, перешел к службе перу и бумаге. Главная его задача – это заставлять нас работать на благо чистоты и порядка, иначе работу такого прапорщика сочтут бесполезной. Именно поэтому он без каких-либо прикрас по-настоящему чмырил нас, употребляя выражения в наш адрес всеми конечностями и отверстиями в области ниже пояса и на котором стоит весь этот белый свет и где я этот мир видел сам, после сказанных им слов. Я был и остался слишком впечатлительным и его словами, и повадками он удивлял и злил меня ежедневно, не давая никакого шанса расслабиться хоть на минуту. С самого утра, сравнивая меня с гнойным больным животным, куском грязи, налипшем на берце, лишним человеком, он показывал, что мне не место среди элиты. И поэтому я находил поводы сбегать к своим «пассиям», которые могли в любой момент меня приласкать. Больше этого сделать никто не мог. Мечты о службе в армии в моих глазах пали окончательно на фоне смрада и дикого отношения начальства к подчиненным, воспитывали лишь ненависть к обществу, всему старшему поколению и развивали чувство мести ко всем. Терпеть до бесконечности нападки как непосредственного прокурора, у которого я разве что с оковами на шее мог бы считаться полноправным рабом, так и какого-то, к черту, прапорщика, досаждающего на каждом шагу, сподвигли меня на частые вылазки из здания прокуратуры по «личным нуждам». Укрепляя связи с девушками, я проваливал свои возможности оставаться в прокуратуре, мои объяснительные записки по фактам отсутствия на месте службы в такое-то время вплоть до минут (оказалось что за мной следят, а попросту говоря – завистники, заискивая, докладывали прапорщику) перевалили за внушительного размера сборник речей, где в каждой из записок я составлял чуть ли не красноречивые рассказы о своих «уважительных», на самом деле, побегах из прокуратуры, оставляя службу, этими объяснительными записками можно впору заклеить все окна прокуратуры и соседнего здания. И спустя четыре месяца после моего приема на службу в прокуратуру, я тем же прапорщиком был направлен в ту же воинскую часть, где мне предстояло заново учиться строевым шагам. Оказавшись там за долгое время отлучки, я представлял себе всеобщее давление со стороны тех, с кем предстоит служить, ибо был я из числа мажоров, раз довелось служить в центре города, да еще и в прокуратуре. Но оказалось, что в войсковой части и моем взводе, служащие были намного более приземленными и лучшими, чем те, с кем довелось на протяжении срока службы в прокуратуре тянуть лямку. Ноги были вылечены, здоровье подтянуто, и судя по всему, к настоящей службе я уже был готов. Конечно, каждый следующий день, от непривычки и такой жесткой дисциплины, казался хуже предыдущего и казалось, что конца и края нет. Хорошо, что в этом убеждении я был не одинок и каждый в взводе был для меня и хорошим психологом, и таким же собеседником. Никто от зависти зла мне не желал, никто не подставлял, никто даже гадостей не говорил – все мы были заодно. В «недовзводе» из двадцати человек каждый был из разных городов, из дальних краев необъятной России, но чувство настоящего коллективизма, не такое что в учебниках по истории про пятилетки, было здесь по-настоящему ощутимо. Спустя месяц активной службы армия мне стала нравиться настолько, что было ярое желание остаться здесь надолго. Несмотря на распорядок дня, начинавшийся каждый день с шести утра, часа на какие-либо работы, похода строем на завтрак, похода на плац для стойки «оловянных солдатиков» при любой погоде в девять, выполнения «общественно-полезных работ» вплоть до обеда, такого же строевого обеда, такого же обратного строевого маршрута назад в казарму для одного часа сна и далее таких же общественно важных работ по уборке территории вплоть до времени ужина и по новой, до двадцати двух часов с его телесным осмотром перед сном… армия мне действительно нравилась. И нравилось все, начиная от постоянно присутствовавшего запаха горючего на одежде и коже, и заканчивая часовыми разговорами с сослуживцами обо всем на свете. Мы даже умудрялись играть в шахматы в подсобке и читать подолгу книги в свободное время, несмотря на жесткую дисциплину, время для подобного отлынивания мы всегда могли найти. Даже если желание спать проявлялось с самого утра, мы могли расположиться на гусенице от танка в гараже, где с большим удобством, подложив под голову тряпки, спокойно засыпали. И на пяти таких танках в гаражах могли разместиться до десяти человек, пребывая в объятиях Морфея. Телефоны здесь также, конечно, неофициально, имелись у каждого. Все поняли один и тот же прием. У каждого должно быть два телефона. Один из них нужно сдавать до выходных, а второй иметь при себе. Так, по документам, телефоны подчиненных всегда имелись в закрытом чемодане у командира взвода, тогда как вторые их экземпляры находились на руках. Нашему взводу доверяли, приказы руководства мы выполняли беспрекословно и многое нам прощалось, а взаимоотношения между подчиненными и начальством было на уровне взаимного уважения, что редко где можно встретить, тем более, в армии. Девушки еще приходили ко мне и свою заботу все так же проявляли поднесением продуктов питания из ресторанов быстрого питания, отдавая, без преувеличения, ценную еду для голодного солдатика, через забор, получая в ответ лишь искреннее «спасибо, милая», на том и расходились, большего я позволить не мог. Выходные все так же удавались в поездке домой, пускай не с такой частотой, но совесть была чиста за очередную ночь, которую удавалось проводить вне части, теперь все было официально. Девушки одаривали как вниманием, так и телом. И на протяжении всего срока службы я себя страдальцем не считал. И пока многие сослуживцы в курилке рассказывали о своих мечтах иметь своих подруг во всех позах с детальными обозначениями я, слушая их бесконечного рода истории, явно подходящие под крики души, в ответ рассказывал о том, какую курочку купил в магазине и как красиво, засыпая ее специями, готовил в духовке, после чего доставал оттуда запеченной и, вдыхая сладкий аромат, вкушал каждую из прекрасных сочных конечностей цыпленка, облизывая пальчики. Конечно, мои монологи выбешивали солдат в курилке и заставляли их желудки по-настоящему производить обильное слюноотделение. На деле, выглядело это с издевкой, но таким образом, я хотя бы отвлекал фокус внимания ребят с понятное дело похоти на первичную потребность в еде, ведь каждый солдат всегда остается голодным. Руководство взвода, для того чтобы дать мне возможность на очередных выходных побывать дома, ставило неподъемные, на первый взгляд, условия, при выполнении которых я получал путевку домой с части, а следовательно, к очередной по списку девушке. Одним из таких условий было рекордным, чтобы уже в честь наступления весны отпилить все ветки на деревьях по периметру плаца. Для справки, на плацу с легкостью могло поместиться тысяча человек, которые стояли лишь вдоль одной линии, тогда как вдоль другой линии стояло начальство, сам плац представлял из себя некое подобие прямоугольника, сравнимое по фигуре футбольному полю. Именно вдоль такого прямоугольника и были насажены в свое время деревья, чьи сучки и ветки, видимо, не устроили начальника части, раз он решил отдать приказ их спилить. Но как в пресловутом «ни шагу назад», свое намерение выполнить столь важный долг я выразил действием. Задача была конкретной, как и все задачи, отдающие в армии начальниками, однако срок их выполнения, с учетом наличия лишь двух солдат с двумя стремянками и пилами за неделю, был явно невозможен. Начиная свой трудовой и героический день не с шести утра, как положено, а с пяти, чтобы как можно больше успеть, каждый из нас двоих залазил, словно в детстве, на отдельное дерево, откуда отпиливал ветки и сучки пилами. Если бы мы знали на что подписались, никогда бы даже не приблизились и не вышли на такое дело. К концу первого дня все тело ныло от изнеможения, мышцы не слушались, на второй день, просыпаясь в то же утро, отпиливая очередное дерево, желание работать пропало, а глядя на оставшиеся деревья, над которыми предстояла хирургическая работа, хотелось лишь отпилить себе шею. Проникающие в кожу осколки деревьев оставляли занозы, которые из-за недостатка приборов для их снятия, так и оставались в теле. Казалось, что исполнить такой важный приказ нам двоим не под силу, и при любом желании и нечеловеческими, пусть даже, усилиями, исполнить его будет невозможно. К третьему дню, обессилев, я уже смирился с тем что выходные не получу, а получив, удовлетворить очередную из изголодавшихся по мне подруг не смогу из-за бессилия. Однако к четвертому дню, увидев наши плодотворные старания и в целях выполнить все, чтобы не отставать от намеченного графика, начальство решило к распиливанию деревьев присоединить половину солдат воинской части и все как один были заняты тем, что пилили. Все как обезьяны повисали на деревьях, выпиливая ветки и сучки и к пятому дню, деревья были лысыми. Меня отпустили домой и все как обычно текло в своем русле. С того времени я понял как важно человеческое отношение и что в армии на самом деле все видят, пусть даже не плоды твоей работы, но явное старание и в любой беде тебя не бросят и без оснований не осудят, а помогут. Может, мне просто дико повезло. Пожалуй, лучшее время моей жизни было связано лишь со службой в армии. Подставлять солдат, иметь негативные отношения здесь было ни к месту, ведь все вместе мы проводили время с утра и до вечера каждый день, оставаясь под общим расположением в казарме. Кто не желал спать смотрел «Дом-2», чтобы следующим днем рассказать в курилке о том что было между Катей и Сашей на проекте, или об очередных желаниях и пошлых похождениях после демобилизации.