Синие цветы I: Анна

– Каждый ребенок в этой стране знает, что я шлюха и наркоман. Где он солгал?

– Ладно. Но как бы ты себя чувствовал, если бы кто-то добрался до твоих сокровенных тайн, о которых, как ты надеялся, никто никогда не проведает? Перебрал бы липкими лапами все, до последней? – я все-таки пыталась достучаться до сострадания Науэля.

Он усмехнулся и ответил как можно небрежнее:

– Мое привычное существование было бы разрушено, а сам я повергнут в бегство.

– Вот видишь.

– Но я вряд ли бы злился на того, кто раскрыл правду обо мне. Это как когда напяливаешь на себя что-то идиотское, а потом видишь свою фотку в газете, да еще с ехидным комментарием касательно твоего прикида. Конечно, не испытываешь восторга по этому поводу, но все равно видишь, что здорово прокололся в тот вечер. Кто виноват, кроме тебя? Так же и с прошлым – я же все это надевал.

Сказанное Науэлем изменило ход моих мыслей, но не в том направлении, которое его бы устроило. Он просматривал журнал консультаций – методично, внимательно. Действие таблеток ослабело, и с его лица наконец пропало выражение взвинченной дурашливости. Свет настольной лампы сгладил его черты, смягчил вызывающий оттенок его волос. Большая часть кабинета была погружена в сонный полумрак, и неожиданно я ощутила себя уютно. Видимо, я так устала тревожиться, что просто не могла продолжать и успокоилась.

– Знаешь, – начала я, уткнувшись носом в журнал, – порой мне казалось, что ты глубоко несчастен. Сама не знаю, почему. А потом…

– Перестало казаться?

– Позже мои догадки переросли в твердую уверенность.

– Каким образом?

– Однажды в клубе ты подошел к бармену (в тот день работал Рамонек) и попросил коктейль, который берешь обычно. Он сказал, что такого сегодня нет. Ты заказал другой и лайм к нему. Рамонек сказал, что лаймы тоже закончились, и предложил лимон. И тогда ты так ужасно разорался, как будто в этом не доставшемся лайме была вся та толика счастья, что полагалась тебе за день. У тебя даже руки затряслись. Я подумала: ни один человек, у которого все в порядке, не отреагирует подобным образом. Для этого нужно быть на пределе.

– У всех бывает плохое настроение, неудачные дни.

– У тебя каждый второй день «неудачный». Почему-то сейчас, когда мы болтаемся с места на место, ты стал спокойнее, а вообще ты очень раздражительный. Твои шутки… они и саркастичные, и мрачные, а иногда просто замаскированные оскорбления, как будто ты шутишь не для того, чтобы рассмешить, а для того, чтобы злость выплеснуть. Ты постоянно чем-то угнетен.

– Чем же? – Науэль ехидно выгнул бровь, давая мне понять, что я несу ахинею, но послушать меня занятно.

– Я не знаю.

– Это все твои домыслы.

– Скажи мне, что ты счастлив.

– Я счастлив, – произнес Науэль без какого-либо выражения.

– Плохо. Особенно если учесть, что ты актер, – сказала я, и глаза Науэля неожиданно стали холодными и колючими, как льдинки.

– А что вообще такое счастье? Скажи мне. Кто-то заявил, что люди должны быть счастливы, а я не понимаю, зачем это нужно. Я чувствую себя нормально, и этого мне достаточно – полностью, абсолютно.

Он вел себя как упрямый ребенок, отрицающий, что устал и хочет спать, хотя сам клюет носом, и я вдруг улыбнулась.

– Да не можешь ты себя нормально чувствовать. Никто на твоем месте не смог бы. Свою работу ты презираешь, и я опасалась, ты совсем закиснешь, если бы не подвернулся «Бинго», который пришелся тебе по душе. Да, ты подзадержался с Эрве, но и с ним оставался эмоционально отстраненным. А до этого и вовсе прыгал, как кузнечик, перемещаясь из одной постели в другую, уже на следующей неделе не способный вспомнить, с кем ночевал в предыдущую.

– Мне и не нужно вспоминать. Мне это неинтересно.

– У тебя нет чувства принадлежности, слоняешься, как бродячий кот. И все время сжимаешь себя – не показывай чувств, не говори то, не упоминай об этом, а вот это вообще не вспоминай. Вроде и есть люди, которые могли бы стать твоими близкими друзьями, например, Эрель и Саммеке, но ты отпихиваешь их от себя.

– Эрель, Саммеке? Вот еще. Стану я дружить с парикмахером и куском розового желе, что неделю дрожит после каждого щелбана.

– Вот видишь. Если человек никого не любит, не находит смысла в работе, не знает теплоты семьи, друзей, дома, разве может он быть счастлив?

Видимо, я попала в какую-то относительно чувствительную точку, потому что Науэль задумался. Потом сказал:

– Похоже, мы перепутали. В кресле врача сижу я, это ты на месте пациента.

– Тогда поменяемся местами, – предложила я.

– И у меня есть семья.

Если бы он вдруг признался, что все это время его съедала тайная страсть ко мне, я изумилась бы не меньше, хотя, конечно, больше бы обрадовалась.

– Я почему-то считала, что ты ненавидишь своего отца.

– Я ненавижу своего отца, – дернул уголком рта Науэль. – Но семья у меня есть.

Я молчала, зная, что расспросы только загонят его глубже в ракушку. В первый момент я испугалась, предположив, что он говорит о жене, но, если учесть его презрение к женщинам, это представлялось маловероятным.