Синие цветы I: Анна

– Это неотъемлемо, это часть реальности, это то, что должно быть, – убеждал меня Илариус, хотя его лицо было совсем серое. – Люди склонны противопоставлять – созидание и разрушение, жизнь и смерть. Но эти явления не являются чем-то взаимоисключающим, они половинки целого, одно не существует без другого. Когда Бог вдохнул жизнь в свои творения, он обрек их на смерть, ведь все живое рано или поздно погибнет. Понимаешь? Каждая мать – убийца своего ребенка, но кто скажет, что она желает ему зла?

– А сам Бог умирал когда-нибудь?

– Много раз. Как и все мы.

По ночам, после целого дня разговоров и прогулок, все еще слыша ветер и шелест травы, я размышлял об Илариусе, ставшем для меня одновременно семьей и другом. Наверное, его можно было назвать фанатиком, националистом, но я завидовал его любви к своей стране. Эта привязанность была для него основой, твердью под его ногами, и жизнь никогда не казалась ему зыбкой, как болото. Его чувство дома распространялось на многие и многие километры, едва ли не на всю территорию страны, а я даже свою комнату не ощущал своей, хотя после того, как убрали кресло с фиксаторами, она стала выглядеть совсем как обычное жилье. О лаборатории напоминала только западная стена – непроницаемая с моей стороны, снаружи она была полупрозрачной.

Интересно, а на что походило жилище того, кто уничтожил мою семью? На гнездо огромного паука? Я ощущал связь с этим человеком, как будто его преступление не только сделало его моим врагом, но и прожгло дорожку между нами.

Мне едва исполнилось семнадцать, когда Илариус умер. С точки зрения моего идеологического воспитания, смерть Илариуса от руки ненавистного обратителя стала бы удачным ходом. Но погиб он даже не в Роване: в небольшом роанском городишке, куда он был отправлен с неизвестной мне целью, его сбила машина на пешеходном переходе.

Я встретил это известие с сухими глазами: две недели с отъезда Илариуса я провел, придавленный убежденностью, что никогда не увижу его снова, и даже отчасти обрадовался, когда сводящее с ума ожидание горя закончилось. Не знаю, какой по счету была эта его смерть, но подозревал, что больше одной на одну жизнь не приходится.

Ночью я услышал шум и топот в коридоре. Что-то происходило. Я подергал дверь своей комнаты, и она вдруг распахнулась. И дверь из лаборатории тоже оказалась незапертой. Это было необычно и странно, но я слишком торопился, чтобы строить догадки. После гибели Илариуса меня ничто не удерживало. И я сбежал.

Опасаясь преследования СЛ, я добрался до Роаны. Льед, угрюмый и суетливый, я возненавидел сразу, но он идеально подходил для того, кто хочет затеряться. Некоторое время мне удавалось сохранять здравомыслие. Боль, причиняемая демоном, истощила мои нервные окончания и ощущалась странно – как будто, широко раскрыв глаза, я плыву сквозь обжигающе-холодную воду. Но я почти привык, почти поверил, что смогу контролировать себя, и мой срыв стал для меня неожиданным, абсолютно неподконтрольным и оттого еще более устрашающим.

Я очнулся в каком-то переулке, лежа щекой в липкой луже, а рядом со мной лежали люди, которых я убил. Жаркий воздух августовской ночи не колыхался, удерживая в себе, как в губке, гнилостный запах крови. Меня охватили ужас и сожаление. Сарказм судьбы заключался в том, что я никогда не решился бы на такое жестокое преступление – все произошло вне моей воли и даже вне моего сознания. Однако их кровь была на моих руках, и именно я был их убийцей.

Невинный и преступный, растерзанный и удовлетворенный, страдающий и избавленный от боли, я сидел на асфальте и оплакивал убитых с такой скорбью, что, даже обнаружь я среди жертв моих собственных родителей, мои слезы уже не могли стать горше. Среди прочих, мне было очень жаль себя. Я хотел никогда не быть виновником чьей-то смерти. Я хотел выбрасывать в окно каждую бабочку, что по глупости влетела в дом. Я хотел ходить по траве, не сминая ее.

– За что мне это? – спросил я, обращаясь к небу. – Просто ответь мне: за что?

Но Бог был так далеко. А я был слишком маленьким, чтобы он смог разглядеть меня.

С той ночи я окунулся в несчастье, забарахтался в нем, как щенок, тонущий в грязи. Даже в те дни, когда я жил в клетке, отвергнутый людьми и предоставленный демону, мне не было так плохо. Мое чувство вины было камнем на шее, и я тонул. Фонари зажигались каждую ночь и гасли по утрам; прохожие шли, бежали или же брели как потерянные; машины сновали – туда, обратно. Город жил своей жизнью, а я был отделен от него и противопоставлен ему – отщепенец столь же жалкий, сколь и опасный, волк, наблюдающий за овечьим стадом, дрожа от голода и страха.

Повреждения, которые я причинял себе, теперь подолгу не заживали. Я постоянно принимал жаропонижающие, но от меня веяло зноем, как от духовки. «Что-то же можно придумать, – надеялся я, – есть же какой-то способ справиться с этим».

Я держался так долго как мог, а потом мое «я» снова погасло, сменившись личностью, свободной от сострадания, движимой одним стремлением – убивать. И опять я пришел в себя среди трупов.