Синие цветы II: Науэль

Он взглянул на меня с недоумением.

– Видимо, ни о чем ты не подумал. Ладно.

Он увел меня в розово-сиреневую, на тот момент еще не розовую и не сиреневую, а просто темно-серую – цвета нанесенной на стены грунтовки. Тупо всматриваясь в гладкую стену, я гадал, чего Стефанек от меня хочет, но расспрашивать не спешил.

– Не хочешь попробовать? – прервал игру в молчанку Стефанек.

– Попробовать – что?

– Нарисовать что-нибудь. У тебя все есть для этого: кисти, краски – причем в пределах твоей любимой цветовой гаммы.

– Да какой из меня художник?

– Ты рисуешь настоящие маленькие шедевры у себя на лице.

– Это другое.

– На лице даже сложнее, чем на плоской поверхности, – возразил Стефанек и протянул мне уголек, который использовал для набросков. – Вперед. Если у тебя не получится, я загрунтую и нарисую поверх что-то свое.

Он давил на меня, заставлял меня. Когда Стефанек приобрел власть надо мной? Непонятно. Я не мог и слова выдавить и начал рисовать лишь для того, чтобы выместить раздражение. Резкими штрихами обозначил холмистую землю. Набросал дерево. Резкие росчерки вместо ударов. Руки слегка дрожали после бурной ночи, и это здорово мешало. Я старательно обрисовал полукружие луны на горизонте, чувствуя, как Стефанек буравит взглядом мой затылок. И тогда я огородился стеклянным куполом. Доносящие с улицы звуки пропали, будто я оглох. Я открыл банку с темно-розовой краской и заставил себя забыть обо всем. Впервые за долгое время я действительно был один. С самим собой.

Я рисовал долго, отвлекшись лишь на то, чтобы стрельнуть у Стефанека (беззвучного и уже почти невидимого) сигарету. Сигарет у него не было. Завязал со всем разом, какая отвага, ну надо же. Мое дерево было сиреневым, земля – фиолетовой. И бледно-розовое небо. Неестественно и вызывающе – очень в моем духе. Я был нетороплив и дотошен. Пока я рисовал, ко мне возвращались воспоминания – о том, каким я был когда-то, когда дни виделись мне яркими и прекрасными, так что мне не хотелось ждать ночи… когда мне не приходилось искать, как бы развлечься, чтобы не сдохнуть с тоски, – меня занимало столько вопросов, хотелось столько всего узнать. В школе, в самый первый день, нам подарили карандаши. Дома у меня не было ни карандашей, ни красок, ничего. Те карандаши показались мне совершенно удивительными – их цвета, форма, гладкость покрывающего их лака (у каждого карандаша слегка различающаяся; синие и черные были чуть шероховатые на ощупь), сладковатость их грифелей, их запах. Все ощущения были такие сильные, позже я даже под кислотой не ощущал подобного. Почему же я так изменился? Произошедшее было просто неприятным физиологическим процессом. Телесным. Разве мог он затронуть мою душу, мой разум? Я убеждал себя, что нет, но не мог ответить себе, почему после того случая мне словно мешок на голову надели – я перестал видеть, слышать, обонять. Все исчезло для меня.

И ком в горле, и глаза жжет. И даже сил нет на то, чтобы связать свою слабость с последствиями перепоя. Я раскрасил луну светло-розовым, обозначил пятна на ней бледно-вишневым. Провел от нее волнистую дорожку, превратив землю в море. Не хватало чего-то, и я пририсовал поверх готовой картины бабочек, темно-розовых – мой любимый цвет, мой любимый тон. Бабочки сидели на голых ветках дерева, притворяясь листьями. Некоторые падали в воду. Когда я завершил, я чувствовал себя опустошенным, вымотанным. День клонился к вечеру.

Я отошел от стены и оглянулся на Стефанека. Он улыбался во все зубы.

– Я же говорил – ты умеешь рисовать. Ну, что сам скажешь?

Слишком пафосный момент, я должен был его испортить. Поэтому сказал:

– Ссать ужасно хочется.

Вскоре я ушел из отеля. Моя картина была не сказать что образец совершенства, но Стефанек оставил ее без изменений. Она и сейчас в отеле. Я не чувствую в этой комнате Стефанека, только себя. Поэтому никогда не хожу туда.

В начале ноября Стефанек возвратился домой, я, соответственно, тоже. Что-то изменилось в моем отношении к Стефанеку, и это было скорее плохо, чем хорошо. Он заставил меня тосковать, и я понял, что привязан к нему. Но любая привязанность порождала во мне ненависть и желание вырваться. Я уже не мог касаться его равнодушно, как раньше, когда он еще был для меня «очередным» и «одним из». Время от времени я пропадал, но быстро возвращался и испытывал беспокойство, не находя Стефанека в квартире. Тоска по нему разрасталась, как колючее растение, а я хорошо знал, какой удушающей она может быть.