Синие цветы II: Науэль

Мы гуляли вместе – по ночам, потому что теперь нас частенько узнавали на улицах, и обычно это были ненавистники, а не фанаты. На брань можно не обращать внимания, но все же удобнее без нее. Изредка днем (день – самое чудовищное время суток…) я позволял Стефанеку таскать меня по музеям, выставкам и даже – мрак – библиотекам. Обсуждая с ним увиденное, я испытывал нечто подозрительно похожее на зависть. Мне хотелось бы быть таким же любознательным и знать столько всего, как он, но я даже школу не закончил и провел последующие годы, интересуясь лишь тем, какой клуб круче, кто кого поимел, да кто поет эту песенку. Порой мне хотелось увидеть что-либо его глазами. Например, эти старые картины в галерее. Он рассматривал их по сотому разу, но каждый раз как в первый. Для меня это были просто картинки. Много голых теток. Я видел голых теток с фигурами получше, причем настоящих, а не нарисованных, и удивлялся, что же так привлекает Стефанека, которому до женского тела было как до луны.

– Картинки? Тетки? – поражался Стефанек. Он указывал мне на нюансы, которые мог заметить только художник – прозрачность, тон, фактура, какая-то особенная замысловатость линий. – Знаешь, как сложно было добиться такого эффекта?

Но я пребывал в счастливом неведении. Иногда Стефанек был в наряде пай-мальчика, и меня просто штырило от этого (хотелось трахнуть его прямо там, и пусть тетки – на картинах и просто тетки – пялятся, мне плевать), чаще – соблюдал свой привычный стиль: кожа, цепочки, заклепки, ботинки на здоровенных платформах. На фоне прохладных строгих залов он смотрелся чуждым элементом, хотя ощущал себя как дома. Возле одной картины он всегда плакал. На ней было утро, голубовато-зеленое и кристально-чистое. С неба лились солнечные лучи. Приятная картина, но я не замечал в ней чего-то особенного, а Стефанек никогда не объяснял мне, что его так трогает. Только однажды заметил, глядя на нее:

– У художников прошлого была мудрость, потому что у них был покой, и они могли остановиться и подумать. А мы постоянно бежим куда-то или убегаем от кого-то, чего-то. Так торопимся к собственной смерти, что на жизнь не остается времени. Мы такие глупые, потерянное поколение; нам все запрещают, но в какой-то момент мы обнаруживаем, что все можно, и окончательно сходим с ума. Расшатанность психики художника лишает линии плавности. Любая современная картина словно стекляшкой на стене выцарапанная.

Мы обсуждали множество вещей в тот период, хотя мне часто не хватало слов и интеллекта, чтобы уверенно поддерживать разговор. Угнетаемый своими пробелами, я начал много читать, выбирая книги из множества, скопившихся в квартире Стефанека.

– Иногда чувство так сложно, что я не могу его выразить, и оно перегорает внутри, тратит свою энергию ни на что, так и не поднявшись на поверхность. Алекситимия какая-то, – сказал однажды Стефанек, и я полез в словарь.

Как раз в то время Стефанек написал рассказ «Любовник», на который его подтолкнуло замечание одного журналюги, заценившего «огненную» комнату в «Хамелеоне»: «Что бы Стефанек ни пытался создать, у него все равно получается порнография». Стефанек задался вопросом: что у него получится, если он сразу нацелится на порнографию?

Впоследствии копии этой писанины разошлись по рукам. Когда наивные люди, пытавшиеся отыскать в моей душонке еще не загнившие ростки стыдливости, спросили, как я отношусь к популярности шестидесятистраничного рассказа о сексе со мной, я ответил, что совершенно похренистически, особенно если учесть, что двух третей из этих извращений между нами никогда не происходило. Я не удержался от замечания, что Стефанек чаще пишет о сексе, чем занимается им. Он был самым асексуальным парнем, которого я знал. Старый добрый перепих затерялся в длинном списке его интересов и предпочтений – где-то среди тысяч любимых книжек, сотен обожаемых пластинок и фильмов, несчетного количества картин. И хотя его поведение после ухода из родительского дома было отнюдь не безупречным, на самом деле любой возне он предпочитал лежание в обнимку и заумные беседы. Где-то в глубине души он еще оставался хорошим мальчиком, бегущим от оргий, и его прошлые сексуальные эскапады были не более чем вынужденной необходимостью для вживания в роль плохого. Как и наркотики.