Синие цветы II: Науэль

Когда Стефанек избил журналиста за то, что тот в своей статье называл Стефанека не только по имени, но и по фамилии, до меня окончательно дошло, что человек, с которым я живу сейчас, уже совсем не тот, рядом с которым я проснулся в одно промозглое февральское утро. Маленький Стефанек не тянул на крутого бойца, но ярость и алкоголь превращали его в нечто дикое. Он набросился, как бешеная собачонка, награждая растерянную жертву ударами и пинками до тех пор, пока его не оттащили. Я наблюдал происходящее оцепенело, безучастно и бездумно. После Стефанек был весь в своей и чужой крови, глаза лихорадочно блестят, влажные от пота волосы, пережженные многочисленными окрашиваниями, топорщатся иглами.

– Я отказался от фамилии и никому не позволю снова наклеить на меня этот ярлык. Это его фамилия. Меня с ним ничего не связывает, я больше ему не сын. Он желает мне только смерти! – выкрикнул Стефанек, шатко балансируя на гребне паранойи.

Я промолчал и молчал всю дорогу до дома. А там сказал:

– Ты должен остановиться.

Даже не сняв засыпанную снегом уличную куртку, Стефанек уже пропихивал брусочки льда в узкое горлышко бутылки с ядовито-зеленым коктейлем – я перенял у него эту привычку пить из горла, запихивая лед прямо в бутылку. На мои слова он только вздернул бровь.

– В смысле – остановиться?

– Ты колешь себе слишком много дряни. Ты нюхаешь слишком много дряни. Все остальное время ты закидываешься таблетками или пьешь. Я забыл, как ты выглядишь, когда трезв.

– Хм. То есть я зависимый, ты это хочешь сказать?

– Да.

Стефанек наигранно изобразил удивление, что меня покоробило. Такая буффонада в моем стиле, не в его.

– А ты, само собой, нет?

Мне хотелось ответить, что нет, но это было такое очевидное и наглое вранье, что даже для меня слишком.

– Не в такой степени, как ты.

Стефанек рассмеялся. В затрясшейся в его руке бутылке звякнул лед.

– И ты ведешь себя хорошо, не то что я. Ты скандалишь, хамишь, дерешься, переебался со всеми, не жалея сил и здоровья, но ты, разумеется, ведешь себя хорошо. Плохой у нас один я.

– Я не это хотел сказать.

– Мне плевать, что ты хотел сказать! – взвизгнул Стефанек, швырнув бутылку через всю комнату.

Она разлетелась о стену в десяти сантиметрах от оконного стекла. Стефанек тяжело задышал, пытаясь преодолеть истерику, и закатил глаза так, что остались видны одни белки. Меня передернуло.

– Послушай, – сказал он, внезапно успокоившись, – ты говоришь мне завязать, перетерпеть, переломаться, даже зная, что прежним мне уже не стать. Не существует бывших наркоманов, Эль. Бывают те, которые удерживаются на краю, не позволяя себе рухнуть. Изо дня в день. И ради чего это изматывающее сражение? – Стефанек прошел через комнату и начал аккуратно собирать осколки разбитой бутылки. – До меня наконец-то начинает доходить, что я вовсе не так гениален, как мне представлялось. Кое-какой талант у меня есть, но вполне заурядный. Как у сотни тысяч людей. Мне этого мало. И у меня нет никого, кто нуждался бы в моем выживании. Так ради чего пыжиться?

Я смотрел на него и не мог поверить, что Стефанек, эмоциональный до слез, до истерики, так бесстрастно рассуждает об этом. Как будто уже все решил.

– Стефанек, тебе девятнадцать лет… и ты себя убиваешь…

– А ты на восемь месяцев старше. Это все меняет, канешшна.

– Хватит, – попросил я.

– Мы оба себя убиваем, – пробормотал Стефанек, равнодушно рассматривая поблескивающие на его ладони осколки. – Это не имеет значения.

– Стефанек, если ты не завяжешь… то потом… мне будет очень грустно без тебя, – даже эти простые слова я выдавил из горла с болью.

Он все понял. Посмотрел на меня очень серьезно своими синими глазами. Большеглазый и лохматый, он походил на какого-то зверька.

– А кто сказал, что это я умру первым?

– Стефанек, пожалуйста… – простонал я.

Он отвернулся.

– Мне тоже было бы очень грустно без тебя. Ну так остановись. Покажи мне пример. Я сам не в состоянии.

Этой фразой он разбил все последующие мои.

Стефанек выбросил осколки в мусорное ведро, оделся и ушел. Вернулся через два часа. Я притворился, что сплю. Он лежал рядом, и после прогулки на морозе от него исходил холод.

В конце декабря я отправился к Дьобулусу и с порога заявил ему:

– Ты должен помочь одному моему приятелю.

Он выставил ладонь перед собой.

– Начнем с того, что я не видел тебя три месяца и двадцать пять дней. Как насчет «Здравствуй, Дьобулус?»

Он выглядел аккуратненько, гладенько. Преобразился в приличного господина, как он умел. Мне было настолько не до него в последние месяцы, что он начал стираться из памяти, и я словно видел его впервые. Он чувствовал мое безразличие и раздражался. У него было право на обиду, ведь после всего, что он сделал для меня, я так легко, без угрызений совести и каких-либо затруднений вообще, бросил его. Но я не задумывался об этом.

– К твоему наряду не хватает хлыста.