Сюжет Бабеля

Я не мог забыть этой потери. Но рассказ Бабеля (в его “Конармии”) о том, будто я под влиянием этого случая подал заявление о выходе - из партии, - неверен.

Созданная Лениным ВКП(б) была есть и будет подлинным организатором, вождем и вдохновителем героизма масс»{153} .

Новелле «Тимошенко и Мельников» повезло. Во-первых, она единственная из всей «Конармии», которую (пусть и глумливо) цитирует в своей «ценной заметке»{154} Буденный:

«Он смотрит на мир, “как на луг, по которому ходят голые бабы, жеребцы и кобылы”»{155}.

В заключение Буденный замечал, что редактору «Красной нови»

«т. Воронскому отнюдь не безызвестны фамилии тех, кого дегенерат от литературы Бабель оплевывает художественной слюной классовой ненависти».

И Бабель, отвечая Буденному в следующем номере «Октября», признает за собой одно-единственное прегрешение:

«От первоначальных замыслов в моих очерках осталось только несколько подлинных фамилий. По непростительной моей рассеянности, я не удосужился их вымарать, и вот к величайшему моему огорчению - подлинные фамилии сохранились случайно и в очерке “Тимошенко и Мельников”».

А за три месяца до выступления Буденного подал голос из далекого Берлина и сам персонаж — беспокойный Мельников...

Но вот, что странно: Бабель, в октябре 1924 года обвиненный Буденным во лжи («выдумывает небылицы, обливает грязью лучших командиров-коммунистов, фантазирует и просто лжет»), защищаясь в декабре от нападок разъяренного военачальника, ни словом не обмолвился о свидетеле своей правоты — Мельникове!

В чем причина?

Возможно, дело обстояло так: служащий берлинского торгпредства по фамилии Мельников прочитал в журнале рассказ Бабеля «Тимошенко и Мельников» и, по наивности своей, подумал, что все написанное там чистая правда. И решил соорудить себе героическое прошлое — объявив себя командиром-конармейцем. А тут фильм американский привезли... Вот и повод поделиться вычитанными воспоминаниями.

Вот только была в том рассказе одна ненужная деталь — заявление о выходе из РКП(б). И Мельников придумал, как от нее избавиться — послал Бабелю письмо на адрес редакции «Красной нови». Ответит Бабель — хорошо. Не ответит — еще лучше!

На чем основано наше предположение? На возрасте — по словам Марии Андреевой, в 1924 году выглядел Мельников лет на 24-25. Значит, в 1920-м было ему не больше 19-20-ти. Так Гайдар был еще моложе...

Конечно, к Конармии прибивались разные люди, но командные должности занимали казаки с опытом боев Первой мировой. А до 1918-го в армию призывали по достижении 21 года... Так что, имей берлинский Мельников конармейское командное прошлое, было бы ему в 1924 году под тридцать... Глубоко штатская Мария Федоровна в таких тонкостях, наверняка, не разбиралась...

Но все могло быть и иначе, и на такую возможность при обсуждении данной главы указал Давид Фельдман.

Он предположил, что письмо С. Мельникова было написано не в 1924 году, а четырьмя годами позже, и намечалось к предъявлению на новом этапе дискуссии с Буденным, атаковавшим на этот раз вступившегося за Бабеля А.М. Горького.

А Горький, со своей стороны, мог поручить М.Ф. Андреевой внести несколько новых строк в свое старое письмо из Берлина.

Именно поэтому в 1924 году Бабель и не стал прикрываться от ярости Буденного Мельниковским письмом — не было тогда такого письма.

Более того: письмо Мельникова сам Бабель и написал! Действительно, с источниковедческой точки зрения письма эти весьма уязвимы. Мельниковское представлено машинописной копией, а где оригинал? Письмо же Марии Андреевой сами публикаторы называют «отрывком», не сообщая, где оно хранится и в каком виде до нас дошло — полностью, или приведенный отрывок это все, чем мы обладаем?

Согласиться с такой гипотезой, конечно, нелегко...

Мы бы и не согласились, кабы не один неожиданный пассаж в мемуаре Мельникова:

«Когда полки возвращались на бивуак после боя, их можно было различить по песням.

Кубанцы пели протяжно, стройно мелодично. Пение их, однако, порою смахивало на церковный хор. Донцы пели лихо, с гиканьем и присвистом. Но особенно выразительно и очень своеобразно пели ставропольцы. Они вообще держались особняком, по-семейному. (Часто в полку или в эскадроне воевала вся семья, все мужчины: отец, сыновья, племянники.)

Под эти песни не один командир и комиссар после напряженного боевого дня, вспомнив понесенные потери, иногда убитого друга, невольно опускал голову и грустно поникал в седле.

Но не время было грустить и предаваться меланхолическим чувствам.

- Интернационал! - раздавалась команда, и бойцы затягивали слова пролетарского гимна.

Под его мощные призывные звуки отряд бодро и весело въезжал на бивуак.

На бивуаке нужно было подумать о еде, о мытье, почитать газету, поговорить с местными жителями, поухаживать за своим боевым товарищем и другом - конем».

И сразу после этого — история одного жеребца.