Сюжет Бабеля

Доведись слушателям Марии организовать убийство Павла I, они, наверняка, проявили бы не меньше сноровки и конспиративной сметки, чем убийцы Николая II.

И теперь все становится на свои места: Романовы, черти, идущие на приступ монастыря, царевич Алексей — сыноубийство, Павел — отцеубийство...

Источник очевиден: «Петр и Алексей», роман Д. Мережковского 1904-го года, третья, заключительная, книга трилогии «Христос и Антихрист». И им же написанная пьеса «Павел» (1908).

Это и есть Петербургский миф Бабеля, точнее — Петропавловский.

Кстати, начало его — мифологема противостояния одесского Солнца и петербургского Тумана — тоже книжного происхождения:

...Но и солнца не видел никто.

Без его даровых благодатных лучей Золоченые куполы пышных церквей И вся роскошь столицы - ничто.

Надо всем, что ни есть: над дворцом и тюрьмой,

И над медным Петром, и над грозной Невой,

Надо всем распростерся туман,

Душный, стройный, угрюмый, гнилой...{345}

Но Петербургский миф немыслим без Медного Всадника. Как с ним?

В рассказе «Дорога» герой совершает путь с Гороховой к Аничкову дворцу. Первая странность: никаких подразделений ЧК в Аничковом дворце не имелось, а, значит, искать там следователя ЧК Калугина и уж тем более председателя ЧК Урицкого — занятие совершенно бесполезное{346}. А ЧК с самого начала, т.е. с 22 декабря 1917 года, занимало дом № 2 на Гороховой. Тем не менее, герой пускается в путь. Причина ясна — Бабелю нужна не ЧК, а библиотека Марии Федоровны. Поэтому герой (очевидно, по набережной Екатерининского канала) выходит на Невский и, миновав пересечение с Садовой, достигает Аничкова моста. Вот только, идя от Садовой по Невскому, совсем не нужно вступать на мост — дворец находится перед мостом! Далее следует описание того, что делал герой на мосту:

«У Аничкова моста, у Клодтовых коней, я присел на выступ статуи. Гранит опалил меня, я положил голову себе на колени. <...>

Локоть подвернулся под голову, я растянулся на полированной плите, но гранит выстрелил мною, ударил и бросил вперед, ко дворцу».

Теперь мы знаем, что не «вперед», а назад... Но отметим и иные нестыковки: у Клодтовых статуй выступов нет, к ним лишь примыкает гранитная часть парапета моста. Присесть на этот парапет нельзя: он узок и, самое главное, весьма высок — в половину человеческого роста. И уж тем более, даже подвернув локоть, нельзя на него прилечь.

Так что Клодтовых коней Бабель, несомненно, видел, но вряд ли особо присматривался.

Зачем же они ему понадобились?

Герой рассказа еще не дошел до пересечения с Садовой, а его уже посещают невеселые мысли:

«- Так отпадает необходимость завоевать Петербург, - подумал я и попытался вспомнить имя человека, раздавленного копытами скакунов в самом конце пути. Это был Иегуда Галеви»{347}.

Достоверных сведений о месте и обстоятельствах смерти Иегуды Галеви нет. Согласно легенде, впервые упомянутой Гдалией бен-Йосефом ибн Яхья в книге «Salselet ha-qabala» («Цепь предания». Венеция, 1587), поэт достиг Иерусалима, и в тот момент, когда он, целуя камни священного города, распевал свою элегию «Сион, неужели не спросишь, какова жизнь твоих изгнанников...», его растоптал конь арабского всадника. 

Бабель говорит не о коне, а о скакунах, на что его могло подвигнуть созерцание четырех вставших на дыбы Клодтовых жеребцов. А учитывая, что в рукописи героя, сидящего на Аничковом мосту, посещают бредовые видения, после чего промерзший «гранит выстрелил» им, «ударил и бросил вперед, ко дворцу», то есть заставил двигаться с большой скоростью, иными словами — бежать, нетрудно увидеть здесь отражение знакомой ситуации:

...ПоказалосьЕму, что грозного царя,Мгновенно гневом возгоря,Лицо тихонько обращалось...

И он по площади пустойБежит и слышит за собой –Как будто грома грохотанье –Тяжело-звонкое скаканьеПо потрясенной мостовой.И, озарен луною бледной,Простерши руку в вышине,За ним несется Всадник МедныйНа звонко-скачущем коне;И во всю ночь безумец бедный,

Куда стопы ни обращал,За ним повсюду Всадник МедныйС тяжелым топотом скакал.

Для этого и понадобились кони, грозящие растоптать безумца. Вот только открытое введение в текст Фальконетова истукана равносильно объявлению себя эпигоном петербургской литературы.

Хотя свой Петербургский миф Бабель только из готовых литературных блоков и строит.

«Ходя»:

«Неумолимая ночь. Разящий ветер. Пальцы мертвеца перебирают обледенелые кишки Петербурга. Багровые аптеки стынут на углах»{348}.

«Дорога»: