Сижу на нарах...

злое, но родимое,

с чем срослась душа.

1991

«Раздался день!..»

Раздался день!

Не вширь, а – всем подряд.

Бог любит всех, а не тебя лишь, брат.

Раздался день: всем встречным – по лучу.

И я, свое, от жизни получу.

Но – не по блату и не задарма.

Не за причуды разума-ума.

Не за кряхтенье жалкое под ношей, –

а за терпенье! За азарт хороший.

И – за любовь, что в сердце налита.

Раздался день! Как благовест Христа.

Получен от Всевышнего паек.

Трезвит сознанье поздний кофеек.

1991

На кладбище

На воротах Смоленского кладбище а свое время висели

громкоговорители.

На кладбище «Доброе утро!»

по радио диктор сказал.

И как это, а сущности, мудро.

Светлеет кладбищенский зал.

Встают мертвяки на зарядку,

стряхнув чернозем из глазниц,

сгибая скелеты вприсядку,

пугая кладбищенских птиц.

Затем они слушают бодро

последних известий обзор.

У сторожа пьяная морда

и полупокойницкий взор.

Он строго глядит на бригаду

веселых своих мертвецов:

«Опять дебоширите, гады?» –

и мочится зло под крыльцо.

По радио Леня Утесов

покойникам выдал концерт.

Безухий, а также безносый

заслушался экс-офицер.

А полугнилая старушка

без челюсти и без ребра –

сказала бестазой подружке:

«Какая Утесов мура…»

Но вот, неизбежно и точно,

по радио гимна трезвон…

«Спокойной, товарищи, ночи!» –

И вежливость, и закон.

1956

«Сначала вымерли бизоны…»

Сначала вымерли бизоны.

На островках бизоньей зоны.

Затем подохли бегемоты

от кашля жгучего и рвоты.

Косули пали от цинги.

У мух отнялись две ноги,

но мухи сразу не скончались…

И дикобразы вдруг слегли,

еще колючие вначале,

но вот – обмякли, отошли.

Оцепенела вдруг собака.

Последним умер вирус рака.

Когда скончался человек,

на землю выпал толстый снег.

Снег на экваторе искрился,

снег в океанах голубел,

но санный след – не объявился

и шинный след – не проскрипел.

Машины снегом заносило,

торчали трубы – пальцы труб.

Земля утрачивала силу.

Все превращалось в общий труп.

…И только между Марсом, правда,

да между умершей Землей

еще курили астронавты

и подкреплялись пастилой.

Сидели молча, как предметы,

с землей утрачивая связь.

И электрического света

на пульте вздрагивала вязь.

1959

Гости

Постучали люди в черном.

Их впустили, как своих.

Папа мой сидел в уборной,

сочинял для сына стих.

Мама ела торт «полено»,

я, дурак, жевал картон.

И вибрировал коленом

звездолобый пинкертон.

Он стоял в дверях, чугунный,

неподкупный, – враг врагов!

Торс гитары семиструнной

на стене – из двух подков.

И, вонзаясь в грудь комода,

пропотели вдруг в труде

представители народа,

два лица в энкаведе.

Разве можно книги мучить?

Зашатался книжный дом.

И упал из шкафа Тютчев

к сапогам двоих – ничком…

Нехорошие вы люди,

что вы роетесь в посуде,

что вы ищите, ребята?

Разве собственность не свята?

1956

Бригада

Литого Сталина в шинели

пилили ночью, как бревно.

А утром, заспанные, ели,

не находили в жизни цели,

и… грохотало домино!

1963

Поэт из коммуналки

На кухню вызвали поэта!

И подбоченились жильцы.

Соседка пепельного цвета

взяла поэта под уздцы.

Затем на спину взгромоздилась,

затем – пришпорила бока!

Отцы-самцы заходят с тыла,

как безысходная тоска.

«Вы что же, милый, в туалете

не сполоснули унитаз?

И на общественном паркете –

дежурство ваше – ваша грязь!

У вас дебоши каждодневно:

поют, стихами говорят!» –

жильцы притоптывают гневно,

кусить десною норовят.

«Па-ает! Рифмач! Наверно, контра?!

Небось похабщина? Смотр-ри!»

Поэт отрезал руку бодро –

свою… Отдал соседке: жри.

Оттяпал ногу по колено

и протянул отцу-самцу.

Затем чугунно-вдохновенно

себя ударил по лицу.

И голова тугим арбузом

упала в мерзкое ведро…

Жильцы ушли с набитым пузом.

Их богатырское нутро

не поглотило только красный,

расплавленный комок в груди…

О, как прекрасно-безобразно

маячит слава впереди!

1957

Моей соседке

Я мою соседку искалечу.

Я мою соседку изобью.

Я ее в стихах увековечу,

чуждую, и все-таки – мою!

Я соседку выдерну на кухню,

я обрежу ей электросвет.

Пусть, непросвещенная, потухнет.

Я куплю в «Березке» пистолет.

Наведу его на всю квартиру,

разнесу филенки и мозги.

Я принципиально против мира,

я – за бомбу! Не за пироги.

…Что насторожились, дураки?

1956

У своей могилы

В. Топорову

Плита чиста. Могила без названья.

Два лопуха: в ногах и в головах.

Сижу на металлическом диване,

как птица или скорбная вдова.

Я знаю, что лежу под этим камнем,

что я исчез с лица моей земли,

что я лежу с уставшими ногами,

что женщины меня не сберегли.

…Удар слезы потряс лопух дремавший.

Известно, что я умер молодым.

Что я зарыт в поношенной рубашке,

голодный и нечесанный, как дым.

По кладбищу слоняются старухи,

неслышные, как заспанные мухи.

А я лежу, считая от тоски –

слоновые старушечьи шаги.

1959

«А я живу в своем гробу…»

Р. Грачеву

А я живу в своем гробу,

табачный дым летит в трубу,

окурки по полу снуют,

соседи счастие куют.

Их наковальня так звонка,

победоносна и груба,

что грусть струится, как мука,

из трещин моего гроба.

Мой гроб оклеен изнутри

газетой «Правда», – о, нора.

Держу всеобщее пари,