Сказки моего детства и прочая ерунда по жизни (Неоконченный роман в штрихах и набросках)

На второй день, когда воронёнок, привыкнув к своим приемным родичам, уже ходил за ними наподобие верной собаки, наступил кризис. Те жиды, что были поглупее, были давно съедены, а те, что поумнее, эмигрировали за тридевять земель в соседние околотки, где властвовали другие банды, и любое вторжение было чревато драками и прочими эксцессами. Так как ресурс жидов резко стал иссякать, а этот чернявый товарищ потреблял их никак не меньше десятка в день, то пришел черед другой живности. Поскольку своеобразный кодекс чести охотников за воробьями гласил о том, что добычей является этот самый жид, а синичек, трясогузок и прочую летающую дрянь не разрешалось трогать, так как их было мало, и они были гораздо глупее цивилизованного воробья и представляли довольно легкую добычу для истинного ценителя рогаточной охоты. Но тогда пришёл конец и этому кодексу чести. Синички, трясогузки очень скоро перестали чирикать и трясти своими хвостами в радиусе одной мили от наших домов, а это глупое животное всё продолжало разевать свой красный рот и требовать что-то от своих приёмных родителей. Впрочем, следует заметить ещё одну немаловажную деталь в психологии этих бандитов, к коим я отношу и себя, пыл иссякает в соответствии с наличием этой самой добычи. С иссяканием добычи, иссяк и энтузиазм. Ещё последний жид прятался в кроне деревьев на улицы Механизаторов, а уже представители славного не доросшего ещё до своих кондиции человеческого племени перешли на отстрел бутылок, лампочек, изоляторов и прочей недвижимости, так как руки ещё зудились, а достойных целей так и не находилось. Туболовы попытались вновь организовать охотничью компанию, для спасения своего недоросля, но отсутствие этой самой добычи парализовало все их попытки. Ранее дисциплинированные, стройные, полные энтузиазма отряды рассосались по окрестностям и исчезли с глаз. На третий или четвертый день, когда голодный стервь достал их до самой печёнки, а их родителей вероятнее ещё дальше, то состоялось совещание, на котором была решена участь этого самого воронёнка. Безжалостно суд приговорил его к смерти через расстрел. Приговор тут же был приведён в исполнение. Бедное, глупое создание топталось и продолжало требовать жратвы у стенки стайки, когда выстроенные в одну шеренгу его недавние кормильцы выпустили по нему град камней. Он заорал ещё больше, но второй залп успокоил его на месте. Ещё несколько раз стреляли они в это невинное животное, пока оно окончательно не почило в бозе. Позднее состоялась торжественная панихида, и его захоронили со всеми почестями, какие могли воздать эти изверги. С траурными речами, слезами и сожалениями по его безвременной кончине.

Вот так-то: вся история про жидов и вороненка. Про пацанов, рогатки, футбол и моё детство. Про жалость, жестокость, милосердие и глупость, про то, что некогда всё-таки было и уже никогда не вернётся ко мне, быть может, только этими строчками.

Туболов

Пыль раскалилась добела. День умирал от зноя. Лень медленно вползала в тела. Только трудолюбивые пчёлы прилежно махали крыльями, суетясь над разнотравьем. Им помогали бабочки и разного рода мошки. Редкие облака только иногда студили недолгой своей тенью белесую пыль. Снова белый день и лень близкого полудня.

– Туболов повесился, – всплыло в воздухе.

Открытые ворота. Камень и щебёнка. Покосившийся заплот стайки. Низкие двери. Навоз. Полумрак. Отечный рубец на шеи. Скрюченная, окоченевшая фигура в куцем пиджачке. Обрывки ремня. Кожаного ремня. Пряжка. Чьи-то ноги.

Камень. Щебёнка. Покосившийся заплот. Распахнутые ворота. Тошнота. Тяжело давящее рвотное чувство.

Пыль раскаленная добела. Мерзкий холод. Редкие облака. Озноб. Страшно и непонятно. Что-то висит в воздухе. Синюшное, тошнотворное, скрюченное.

История о том, как я стоял на горохе

Вообще-то, зачем я рассказываю эти басни о своем далеком детстве? Чёрт его знает, зачем это мне. Дети эти рассказы едва ли поймут, взрослые – тем более, поскольку уже давно забыли свое детство, забыли чувства, что двигали ими, любовь и нелюбовь родителей, вражду улицы. Но детство мне дорого, как поцелуй отца, как кусочек голубого неба в грозу, как запах сена и пыли на зубах. Кому, какое дело до этого? У каждого было что-то своё. Просто оно улыбается через время своей грустной улыбкой, а я радуюсь и печалюсь вместе с ним, и всё ложится на бумагу легко и непринужденно, как будто я должен это сделать помимо своей воли. Вот и все объяснения.

Но пора бы вернуться к моему подвижническому стоянию на горохе минут этак двадцать или чуть более, а может менее. Это едва ли единственное наказание, которому я был подвергнут в детстве, если не считать того, как мама два раза стеганула меня хворостиной. Правда, это другая история и я расскажу её вам как-нибудь на досуге, если, конечно, мне не будет очень лень.