Сказки В. Гауфа

— «Что, пришел?» — спросил он и засмеялся. — «Собрались кожу с тебя сдирать, да кредиторам отдавать? Ну, ну, успокойся! Вся беда твоя в том, что с тем тихоней, Стекляшкою, связался. Уж если дарить, так дарить, а не так, как этот скряга. Пойдем», — продолжал он, направляясь к лесу. — «Пойдем ко мне домой, там увидим, сойдемся ли в цене».

— «Сойдемся ли в цене?» — подумал Петер. — «Что может он с меня потребовать, да и что могу я предложить? Служить ли ему придется, или что другое ему надо?» Они прошли сперва по крутой лесной тропинке, затем сразу очутились на краю темного, глубокого оврага; Михель просто спрыгнул туда так спокойно, точно шел по отлогой мраморной лестнице; Петер же чуть не лишился чувств, когда тот, едва ступив на дно, стал роста вверх и протянул ему руку, длинную как мачта, с ладонью шириною в добрый стол. «Садись на руку и держись за пальцы, чтоб не упасть», — прогремел из глубины знакомый голос. Петер, дрожа, сел на ладонь и крепко ухватился за палец великана.

Он спускался долго и глубоко; но что особенно поразило Петера — это то, что чем глубже, тем становилось светлее, только свет этот как-то особенно резал глаза. Михель все делался меньше и меньше, наконец, в обыкновенном своем виде остановился у дверей самого обыкновенного дома, не лучше и не хуже, чем все дома зажиточных крестьян Шварцвальдена. Он ввел Петера в комнату, тоже на вид самую обыкновенную, только какую-то нежилую.

Деревянные стенные часы, огромная изразцовая печь, широкие лавки по стенам, разная утварь по полкам, все было как во всех крестьянских домах. Михель пригласил его сесть за стол, а сам вышел в соседнюю комнату и скоро вернулся с кружкою вина и двумя стаканами. Он налил вино и скоро разговор завязался. Михель рассказывал про чужие края, про чудные города и реки, про все прекрасное на свете. У Петера загоралось желание повидать свет: он чистосердечно признался в этом Голландцу.

— «Иногда ты всем существом своим чувствуешь силу и желание что-либо предпринять, и вдруг нисколько ударов глупого сердца заставят тебя вздрогнуть. А оскорбление чести и всякие несчастья? К чему, спрашивается, разумному малому огорчаться пустяками? Разве у тебя в голове отозвалось, когда недавно кто-то назвал тебя обманщиком и негодяем? Разве у тебя где-нибудь заболело, когда пришел судья выгонять тебя из дома? Ну, что у тебя заболело?»

— «Сердце», — отвечал Петер, прикладывая руку к сильно бьющейся груди: сердце его тоскливо сжималось и трепетало.

— «Ты, позволь тебе сказать, много сотен выбросил нищим и всякому сброду, а что тебе от этого? Ну, положим, они желали тебе всякого благополучия и здоровья? Что ты от этого: счастливее, здоровее стал? На те деньги ты мог врача себе нанять, следить за здоровьем. А благополучие? Хорошо благополучие, когда человека из дома выгоняют! Так что-ж тебя побуждало лезть в карман каждый раз, как какой-нибудь оборванец протягивал тебе шапку? — Все сердце, все то же беспокойное сердце, а не глаза, не язык, ни руки, ни ноги. Одно сердце всему виною. Ты, как говорится, все слишком близко к сердцу принимал».

— «Но как же от этого отвыкнуть, научите меня. Я всячески стараюсь подавить его, а сердце все по-прежнему ноет и щемит».

— «Конечно, не тебе с ним совладать», — засмеялся Михель. — «Сам ты ничего не сможешь сделать, бедняга! Отдай мне эту дрожащую штучку: увидишь, как прекрасно будешь себя чувствовать».

— «Отдать сердце», — с ужасом вскричал Петер. — «Да я тут же умру! Нет, ни за что».

— «Умер бы, если б сердце твое вынимал кто из ваших лекарей. Со мною бояться нечего. Иди сюда, убедись на деле». — Михель встал и повел Петера в небольшую комнатку рядом. Сердце бедняги болезненно сжалось, как только он переступил порог, но зрелище, которое ему представилось, было так необыкновенно, что на минуту он забыл обо всем. Вдоль стены шли деревянные полки, а на них — стеклянные банки с прозрачною жидкостью и в каждой плавало сердце. На банках были наклеены ярлыки с именами. Петер прочел: сердце толстого Эзекиила; сердце плясуна; сердце главного лесничего; сердце судьи и много, много других сердец, отборнейших и самых уважаемых сердец во всем округе.

— «Вот видишь!» — сказал Голландец, — «все эти отбросили печали и треволнения житейские. Ни одно из этих сердец не бьется тоскливо в груди своего обладателя и, поверь, те только радуются, что выжили беспокойного гостя».

— «Так что же у них в груди вместо этого?» — робко спросил Петер. У него голова начинала кружиться от всего виденного.

— «Вот это!» — ответил Михель, доставая из ящика: — «каменное сердце».

— «Вот оно что!» — У Петера мороз пробежал по коже. — «Значит, мраморное сердце? Но, послушай, Михель, ведь от него совсем холодно в груди?»

— «Ну, не совсем холодно, а приятно свежо. Какая надобность, чтобы сердце было горячее. Зимою тебе его теплота не требуется: хорошее винцо не хуже греет, а летом, когда все изнывает от жары, ты не поверишь, как оно приятно освежает, такое сердце. И к тому же, ни страха, ни тоски, ни глупого сострадания — такое сердце от всего безопасно».