Скворцы

Вместо ответа руки оттянула самая сладкая в мире тяжесть — младенец, завёрнутый в одеяльце. Темнота не то, чтобы отступила, но вдруг стало лучше видно, да и таким родным пахнуло… сладко-кислым и сливочно-нежным, как домашний творожок со сметаной. Личико младенца казалось вылепленным из воска — тонкая кожица изнутри светится, ветвятся ручейки сосудов, острый — уже тогда он был острым — любопытный нос.

«Младенцы снятся к несчастью», — мелькнула глупая мысль, и Татьяна Николаевна тут же поспешила запихнуть её поглубже, поглубже, словно бы подобная чушь никогда и не звучала у неё в голове. «Что за чушь несу? Это же Олесенька — ну как она может принести несчастье? Хотелось мне повидать её — ну так вот она, показали мне. Она со мной, всё в порядке, под моей защитой. Как проснётся, так покормлю», — утешала себя перепуганная женщина.

Ночь усмехнулась. Ни коварно, ни жестоко. Просто — усмехнулась. Потеряло прозрачность небо. Содрогнулись листья, годовые кольца деревьев свернулись спиралями. Корни трав поджали волоски и замерли, пережидая незримую волну ужаса, от которого так холодно, холодно… боже, как холодно груди, когда к ней прижимается камень, поросший влажным мхом.

Надгробный камень со словами: «Семнадцатилетней искательнице интеллектов».

Сердце гулко ударилось об эти слова и заголосило от боли. Татьяна Николаевна разжала руки, камень стал медленно падать ей на ноги, но в полёте превратился в огненную змею. Она грянулась оземь, полыхнули ярче угли на узорчатой спине. Змея обернулась. «Прощай, мама», — её голос донесся до Татьяны Николаевны шелестом листопада, и лишь вихри дыма остались на том месте, где только что завивались кольца пламени.

Она выпала из душной паутины видения, чувствуя, как обмирает тело и бьётся пульс в кончиках пальцев, в животе, на шее, под веками. Рядом памятником незыблемости и стабильности мира храпел муж. Всё было как обычно. И всё было не так. Пустота, оглушительная пустота сквозила из-под ветхой ткани реальности.

— Наверное, так и сходят с ума, — прошептала женщина. И этот ломкий, иссохшийся вдали от любви шёпот стал той самой пощёчиной, что вернул ей сознание. Теперь она знала, что делать.

Тихо, чтобы не скрипнуть кроватью, выбралась из-под одеяла. Не стала нашаривать тапочки — побежала в гостиную босиком. Там, за стеклянной дверцей шкафа, стояла выцветшая до белизны картинка. «Утоли моя печали» было написано на ней.

— Богородица милосердная, спаси, сохрани, защити всех детей на земле — и моих, моих! Девочку мою не оставь в беде! — другая мать взмолилась так неистово, что вздрогнули облака, вспугнутой грачиной стаей закружились над древней столицей древнего царства колючие северные ветры, и озарилось небо синими всполохами звёзд.

* * *

«Нормальные герои всегда идут в обход», — крутилось у Лисы в том, что мыслительным аппаратом называлось сейчас с бааальшой натяжкой. Крутилось, крутилось. Что ж, лучше поздно, чем слишком поздно?

Она стояла над пропастью глубиной семнадцать этажей и пережидала накатившую панику. Хорошо хоть, на это хватило. Дышала скупо, мерно, чтобы голова не закружилась ещё сильнее. Ладони впаялись в перила, чуя каждую выщерблинку металла, а под ногами… мысы кроссовок цеплялись за пять миллиметров железного карниза, выступавшего из-под спереди закрывавших балкон асбестовых щитов.

«Спокойно. Вдох. Двигай ногу. Шевели ногой!» Сначала послушалась одна, затем на окрик поддалась и другая. «Руки теперь. Руки!» Пальцы так и не разогнулись — предпочли терануться по неровностям перил, но ни на секунду их не отпустить.

Она представила себе: вот, соскальзывают кроссовки, — и от захолодевших голеней к животу снежным комом понёсся ужас. Нёсся — и сносил чудом восстановленное спокойствие. Почти тут же Лиса ощутила, как ниже пояса стала невесомой. То могучий инстинкт уже не просто подсказывал — надсаживался: беги!!! — и упрощал беглянке задачу. А разум, холодный и несгибаемый, требовал от тела совсем другого: двигаться медленно, медленно. О, беспощадны челюсти этого капкана — что разум, что инстинкт, сомкнувшиеся… Медленно, я сказала! Сердце шарахнулось о грудную клетку, едва найденное равновесие пошатнулось. Если дать кошмару докатиться до рук…

«Стоять, мать твою!»

Окрик был такой силы, что ужас испуганно замер, свернулся клубком в горле и больше не отсвечивал. Так, чуть дышать мешал, но оно даже лучше: меньше кислорода — меньше психоза.

«Ещё два шага и можешь перелезать. Вперёд!» Мысленно приказать можно что угодно — нет ничего проще. А вот сделать…

Прежде, чем делать, надо думать. И ещё раз думать. И думать снова. И если хоть кроха сомнения в правоте своей остаётся даже после этого — лучше не делать.

А если человек в беде? Если близкий человек в беде?

Нет, ну надо ж было гадости эдакой случиться — а ведь так всё хорошо начиналось!

Давно и не нами замечено: стоит хозяину оставить дом — тот начинает хандрить и фордыбачить. Либо с домочадцами фигня какая-нибудь приключается. Почему? Не, оставим сей вопрос психологам с эзотериками — этот ветер из их епархии.