Сладкая песнь Каэтаны

В ту пятницу в вестибюле гостиницы Каэтана предупредила его, чтобы он не бродил по коридорам после обильной выпивки и не стучался в чужие двери.

Князь обиделся. На нем была скромная майка, атласные брюки и изорванные ботинки, но воспитание не позволяло ему оскорблять порядочных людей. Он только на серьезные оскорбления отвечал, ломая мебель и швыряя обидчиков, и его удивляло, что Каэтана не ценит его светского такта.

– Я давным-давно отказался от славы и злословия столиц. Заработал астму, которая донимает меня каждую весну, – говорил он, когда хотел пристыдить своей невинностью тех, кто стремился к золоту и власти.

Каэтана, усталая с дороги, попросила его поторопиться с багажом.

– А что, мы скоро поедем дальше? Или мы прибыли в Триндаде с опозданием в двадцать лет? – спросил Данило, провожая ее на шестой этаж.

Балиньо забрал чемоданы и свертки. Каэтана стояла перед дверью номера люкс и не торопилась войти.

– Через час-другой мы это узнаем. – Она стояла у порога, не в силах двинуться, и говорила как с посторонним.

Данило, мнения которого никто не спрашивал, огорчился и решил выпить.

– Тут некий Франсиско предупредил меня, что все счета оплатит фазендейро.

В дорогу Каэтана надела белую тунику с красными ромбами, но она испачкалась. Ожерелья из бисера сдавливали шею, шлейф платья тащился по земле, как у невесты; она то и дело закрывала руками мешки под глазами.

– Судя по всему, Полидоро стал другим: раньше он больше заботился о коровах, чем о женщинах.

Каэтана вошла в комнату, заставленную чемоданами и ящиками – знакомая картина. В испуге она поднесла руку к груди, но тут же одумалась.

– Ах, если бы богачи знали, что в оставшиеся две минуты жизни им следует сжигать на городской площади тысячные банкноты, они лучше понимали бы прелесть неудержимой фантазии!

Придирчиво оглядела обстановку: ничто не изменилось, в этом она была уверена.

Данило спустился по лестнице, не дожидаясь лифта и насвистывая какую-то арию, как всегда, когда собирался выпить. Он подумал о Франсиско: Каэтана советовала обходиться с буфетчиком поосторожней. Наверняка преувеличивала: она вообще раскрашивала действительность слишком яркими красками – так легче изображать ее на сцене. Все, что не поддавалось этой процедуре, не стоило внимания. Слова, произнесенные на сцене, должны сразу вызывать у зрителей смех или слезы.

В вестибюле зажженная люстра сверкала европейским хрусталем, хотя некоторые лампочки перегорели, а Мажико из экономии не заменял их.

Администратор сделал вид, что не заметил Данило. Одежда актера, почти что шутовская, смущала постояльцев, читавших газеты.

Данило, обиженный таким высокомерием, подошел к Мажико.

– Не стыдно вам прятаться за конторкой и этими пыльными занавесками, чтобы навязать каждому свои дерьмовые правила? Думаете, я не заметил, каким презрительным взглядом вы нас смерили, когда мы явились сюда голодные и отчаявшиеся? А вам приходилось когда-нибудь ехать добрых пять часов в кузове грузовика, сидя на деревянной доске, отбивающей задницу до онемения? Почему вы так относитесь к нам? Завидуете нашему таланту и цыганской жизни, которую мы избрали, а у вас на это не хватило смелости? – в сердцах сказал Данило, не прощая Мажико скрытого осуждения.

По лицу администратора Данило мог судить о его жалких буднях и одиноких половых наслаждениях по ночам.

– Если не будете относиться к людям с открытой душой, наживете язву и геморрой, – авторитетно заявил актер, и видно было, что он еще много чего может сказать.

Мажико испугался: актер, судя по всему, видел все его беды и говорил о них во всеуслышанье, при всех обнажал его душу; не хватало только, чтобы он обнародовал зависть и тоску одиночества, которые Мажико невольно прятал даже от самого себя, укрывая в самых потаенных уголках души.

Он указал гостю на диван, приглашая сесть. Блестящий череп Данило, а также могучие бицепсы в глубоких вырезах майки вызывали всеобщее внимание.

– Вам удобно? – Мажико спрашивал о кожаном диване, когда-то вывезенном из Англии и изрядно потертом.

Попробовав пружины, Данило состроил гримасу. Грубая внешность никак не соответствовала его чувствительности.

Мажико холодно-вежливо подошел к нему, не в силах напустить на себя дружелюбие.

– Раз уж вы так хорошо угадываете, что люди думают и чем мучаются, почему не играете в карты или в кайпиру, вместо того чтобы рисковать жизнью на сцене?

Мажико говорил серьезно. Никакое другое занятие не делает людей более счастливыми – предсказание судьбы превращало шарлатана в посланца Божьего.

Предложение покинуть сцену возмутило Данило.

– Кто вам сказал, что у меня для сцены не хватает таланта? – И угрожающе поднялся, пылая негодованием. – Раз так, я не могу воспользоваться вашим гостеприимством.

И уставился на Мажико в упор. Что знает о жизни человек, укрывшийся в стенах гостиницы, чтобы не видеть моря, гор и Божьих тварей?

– Когда это я просил у вас совета и чем я вам обязан, чтобы вы совались в мою жизнь?

Прежде чем войти в бар, Данило на пороге обернулся и сделал непристойный жест.