Сладкая песнь Каэтаны

Меж тем Рише последовал примеру Полидоро и тоже прыгнул на диван, втиснулся между ним и Каэтаной. Полидоро сдержал злость, а ему так хотелось швырнуть кота в открытое окно. Животное явно соперничало с человеком, уютное мурлыканье перешло в тигриное рычанье. К тому же кот выгнул спину, из которой выпадали волоски, точно перышки у канарейки в период линьки. Каэтана не страдала аллергией на кошачий волос и преспокойно поглаживала выгнутую спину своего любимца. Полидоро, напротив, казалось, будто кошачий волос забил ему бронхи, и он начал чихать, что не позволяло ему подсесть поближе к Каэтане.

Актриса пожалела Полидоро, которого раздражали даже тончайшие кошачьи волоски. Она посмотрела на Рише, стараясь разгадать его дальнейшие намерения. Полидоро чихал в платок.

– Говори, Каэтана. Не молчи, – умоляющим голосом воззвал он к ней, ему не хотелось покидать мир слов, которые уже начали ускользать от него.

Его хитрость, подбитая ватой и сдобренная медоточивыми словами, мало-помалу тонула в тихой грусти Каэтаны.

– Ах, да какое право я имела пожелать уподобиться Марии Каллас, если никогда не училась петь? Или стать такой певицей, как Анджела Мария, у которой пронзительный голос с хрипотцой, как у бразильского народа. Как-то в Сан-Паулу пела Дулсина Мораэс, я слушала и плакала от тоски. Однажды, когда была еще девочкой, уехала из Итабораи и направилась в Рио-де-Жанейро попробовать себя на радио в программе Ари Баррозо. Знаешь, что он сделал? Расхохотался и велел без всякой жалости ударить в гонг, что означало конец прослушивания. Я спускалась на лифте в Доме радио, сгорая от стыда, но не хотела, чтобы кто-то увидел, как я утираю слезы скомканным платочком.

Полидоро не мог решить: то ли надо восхвалять достоинства Каэтаны, то ли погасить ее мечту о славе. И еще он подозревал, что эти слова Каэтаны – сцена из фарса, в которую актриса вкладывала весь свой талант. Наверняка на пятом десятке жизни в обширном репертуаре для нее не нашлось роли, в которой она напоследок показала бы все богатство своей души.

– До того как мы приехали в Триндаде, я надеялась еще раз наведаться в Рио-де-Жанейро, но потом следовала за дядей до самой его смерти. Когда мы хоронили его в Гойас-Вельо, куда я больше ни разу не возвращалась, я избрала своим поприщем захудалые городишки вроде вашего.

Казалось, эта исповедь не ранит ее сердце: она говорила, точно репетировала какую-нибудь роль. Открыла деревянный портсигар и достала сигарету; постучала кончиком о стол, уплотняя табак, затем вставила ее в сандаловый мундштук, подарок префекта города Палмейраса в штате Алагоас. Закурила, продолжая переживать грустные события прошлого.

– А знаешь, откуда мы приехали сюда? Из Ресифи, где нам так и не удалось выступить. Нас изгнали оттуда морские ветры и летучие голландцы, которые все еще попадаются в проливах. Выступили мы только на сцене профсоюзного центра на рабочей окраине города. Центром руководит бывший французский священник, ныне рабочий-металлург, женат на бывшей монахине. Оба хотели показать нам новое общество, не имеющее никакого отношения к коровам и земле. Только стара я, чтобы увлекаться подобными мечтами, даже те, которые у меня есть, я каждый день стараюсь забыть.

Тут она сделала паузу, как бы подстегивая себя.

– Разве не верно, что артисты оспаривают у богов право толковать человеческие судьбы? Что они хотят насильно захватить божественный трон? О, это чертово ремесло, которое оставило меня без гроша в кармане и без крыши над головой! – в сердцах сказала Каэтана, забыв о Полидоро.

Ее рассуждения ему наскучили. С детства он предпочитал говорить о вещах конкретных, которые можно пощупать, а душой Каэтаны он был сыт по горло. Его располневшее и неустойчивое в желаниях тело требовало совсем другого.

– Зачем припутывать Бога к театру? Он тут ни при чем. – Отчаявшись, Полидоро поднялся с дивана. Дым от сигареты щипал ему глаза. Во всем виноват твой дядюшка Веспасиано. Без него ты давно стала бы богатой владелицей фазенды, – заявил он, начисто забыв о своем стратегическом плане совращения актрисы.

С годами Полидоро не сделался менее непреклонным. Ему и сейчас хотелось запереть Каэтану в сераль, стянуть ее талию поясом, который охранял бы ее честь. Его деспотический нрав сформировался на фазендах в общений с коровами.

– Не знаю, зачем я тебе все это рассказываю. Наверно, хочу набраться храбрости и получить с тебя то, что ты мне должен.

Пеньюар, доходивший до пят, окутывал ее тайной, что на всем протяжении разговора укрепляло желание Полидоро просунуть руку между ее ног и вдохнуть запах, исходивший из ее чрева, куда он проникал в безудержном порыве бессчетное число раз, подобно необузданному жеребцу, топча цветы полевые этой женщины и обильно их орошая.

– Какой это долг я тебе не заплатил? И что же ты молчала о нем столько лет?

Он тут же сдержал свой гнев: надо проявить благородство. В конце концов, в постели и в сердце Каэтана была его женой, какой Додо не смогла стать за тридцать с лишним лет супружества.