Слепцы (СИ)

— Ты никогда не рассказывала мне, почему осталась. Здесь лишь мы с Давидом знаем, кто ты. Здесь тебя принимают только наполовину. На ту, в которой ты — таборитка.

— А нужна она мне та, другая половина? — Ива облизывает губы, и Любош подносит к ним кружку с водой. Как жадно она пьет, будто вода вкуснее тех вин, которыми угощали ее щедрые клиенты. Впрочем, и впрямь — вкуснее. Ива довольно прикрывает глаза и говорит мягко, напевно: — Видишь ли… Здесь я была кем-то. Праге грозили крестоносцы. Мои клиенты, а еще пражане, что плевали мне под ноги… Они все пускали ветры от страха и хоронились за крепкими стенами. А я, представляешь, я — била пикой железных рыцарей. Каково?

— Ты героиня. Ты самая смелая женщина на свете. Ну, может быть, наравне с нашей Зденкой, — улыбается Любош, целуя мокрую ладонь подруги.

Серые глаза Ивы лучистые, словно звезды. Она не прогоняет его, не показывает колючий нрав.

— Как думаешь, увижу я Зденку? А Николая? А Громадку? Эх… Увидишь Каниша — передай, что не такой уж он кислый святоша.

— Ты ему так в лицо и объявила? — смеется Любош.

Усмешка Ивы в свете каганца похожа на оскал голого черепа.

— Я дура, по-твоему? Но помню, как меня злило. Он говорил… Ну да ты знаешь Каниша. Важный! Говорил, мол, мы божьи воины. А ведь так, Любош… Кем мы были? Ты, я, Давид, который не смел лечить христиан? Вацлав? А теперь мы наследуем землю.

В полумраке палатки Любош видит. Благодарных крестьян. Горящие храмы. Бегущих прочь крестоносцев. Залитую кровью и засеянную хлебами землю.

— Да, Ива. Пусть не кротостью, но мечом — а наследуем.

В лето господа 1421-е, в конце месяца апреля

Пока братья вяжут пленных пикартов, Любош вместе с Давидом обходят раненых. Они давно объясняются парой слов, поэтому их часто отправляют помогать пострадавшим бойцам. По невозмутимому взгляду Давида Любош понимает, кого можно положить поудобнее или перенести, кого покуда трогать запрещено, а кого лучше добить.

— Вацлав погиб, — Давид разворачивает Любоша прочь от ног, торчащих из-под смятого куста. — Потом. Осталось перевязать двоих.

Они перевязывают. К ним присоединяются еще братья, и они стаскивают в одно место убитых. Вацлава Любош пока не трогает. Не смеет вытянуть из-под веток. Он слишком хорошо знает, как выглядят люди, чьи головы разбиты цепом или булавой. Сам разбивал.

Наконец, решается. Под липкими от крови волосами на виске виднеется дыра. Большие, на выкате, глаза Вацлава уже потускнели. Его не бросили в шахту в Кутной Горе, его не сожгли как еретика противники Чаши, его не зарубили крестоносцы… Его убили свои, когда-то свои. Пикарты.

Любош качает на руках мертвое тело друга и все не может закрыть ему глаза. Еще немного, еще чуть-чуть посмотреть в них… Как без тебя твоя вороная, а, Вацлав?

Апрельское солнце весело играет на кольчужном рукаве погибшего, а вокруг лед, лед и мрак, будто в том самом, девятом круге ада.

Предали. Они все друг друга предали.

Пикарты во главе с Антохом покинули таборитов перед нападением на Бероун, где наемники Сигизмунда чувствовали себя как дома. Покинули не потому, что не хотели боя. Нет, они выступили против союза Табора с Прагой, как когда-то светлой памяти брат Николай. Кроме того, им ненавистно было, что крестьяне вновь платят дань, пусть меньше прежнего, пусть не на прихоти панов, а на нужды войска, но платят. Сколько братьев и сестер погибло под Бероуном?

Табориты под командованием Жижки проливали кровь, сражаясь, как всегда, как привычно, на два фронта, а Петр Каниш увел за собой сотни людей из Табора. И продолжал уводить, и смущал умы простых людей, рассказывая, будто нет в причастии тела и крови Христовой, но лишь вино и хлеб.

Тоненькая Ива, усталая, измученная смертельной болезнью, до последнего трудилась как божий воин, а Каниш их предал.

Но и они ведь — предали. Предали то самое братство, полное чистой нежности, какое было в Таборе год назад. И каким же слепым был Любош, когда обманывал себя, любуясь Табором теперь и не замечая: он — другой. Без Николая, без Каниша прежним он не станет, и вовсе не из-за того, что умер один и вот-вот умрет второй. Умерло само братство, где нет ни твоего, ни моего, ни богатого, ни бедного, ни владыки, ни слуги.

Теперь в Таборе есть свой епископ. Куда более скромный и честный, чем священники римской церкви, а все же — епископ. Многие крестьяне вздохнули свободно, разбогатели, работая вольно на своих наделах. Но те крестьяне и подмастерья, которые ничем не владели прежде, не имеют ничего и нынче. С ними делятся по-братски, они не голодают, не знают нужды, но они седлакам — не ровня. Пан, сочувствующий таборитам, ест с простолюдинами один хлеб и спит в одной телеге, но он не перестает быть паном. Не все рыцари Табора — Ян Рогач. Ох, не все.

Пикарты не желали терпеть этого предательства, потому и ушли. Хотя, по правде говоря, не сами ушли. Их прогнали.

А нынче сожгут, если они не отрекутся от своих заблуждений. Только разве то заблуждения?