Слепцы (СИ)

Любош целует Вацлава в остывающий лоб и медленно закрывает ему глаза. Относит его к остальным погибшим, а после вскакивает на Мака и следует вместе со всеми в деревню Клокоты. Там надеется взглянуть в глаза Канишу. Передать прощальные слова Ивы.

Каниш, как и его товарищи, уже не связан. Он привычно суров, на приветствие Любоша отвечает без улыбки. Скорбно склоняет голову, когда слышит про смерть Ивы. А после улыбается, словно уже с того света, и говорит:

— Сегодня же встречу ее в раю.

Нет, брат Петр, ты не произнес бы этих слов, если бы ведал, что Ива была блудницей.

— Ты торопишься в рай? — спрашивает Любош. — Мы, божьи воины, пока нужны здесь, на грешной земле. Ты нам нужен.

— Ты нам нужен, — повторяет Жижка. И чудится в его железном, безжалостном голосе что-то… Или же и впрямь — чудится? Первый гетман говорит громче, для всех: — Отрекись от ереси, брат Петр, вернись в Табор. Мы забудем прошлые ссоры, простим друг другу сегодняшние потери, оплачем вместе наших братьев, с твоей и с нашей стороны. А после, как прежде, выступим против Сигизмунда, прогоним красного дракона с родных земель!

Каниш глядит на Жижку сурово, непреклонно. Словно бы не ему, а он выносит приговор.

— Против красного дракона. С лукавой и двуличной Прагой. С панами, подобными Ченеку из Вартемберга, которые одной рукой подписывают договоры с Табором, а другой обирают простой народ. Да и ты — обираешь. Сегодня вернули одни подати, ради своего войска. Что вернете завтра? С кем еще ты заключишь сделку, непобедимый гетман, чтобы не проиграть новую битву? — Каниш качает головой. — Нет, брат Ян. Ты отступил от божьей правды, как и все, кто идет за тобой. Но я — не отступлюсь. Давай, складывай костры. Нынче же мы с братьями и сестрами будем с нашим Спасителем в раю.

— Твоя воля, брат Петр.

Соломенные крыши домов нагреты апрельским солнцем. На чурбаке жмурится пушистый черный кот. Он громко мурчит под морщинистой рукой старушки.

— Сынок, скажи, кого жечь-то надумали?

Любош молчит, совсем не зная, что ей ответить.

В деревне тихо. Табориты быстро, но без лишней суеты, сносят на площадь перед храмом дрова и хворост. Жижка единственным глазом всматривается в пикартов. Тяжело, тяжелее, чем удар его страшным шестопером.

Ян Рогач подходит к Петру Канишу. Он, кажется, всегда отступает последним, что в спорах, что в бою. Надеется до последнего. Любошу со своего места не разобрать, о чем они говорят. Каниш по-прежнему величавый, словно судья, Рогач жарок и настойчив. Он оставляет Петра лишь после окрика Жижки.

Пламя взвивается, скрывая пикартов, с торжественной, нездешней красотой поющих гимн. Любош не может следить за каждым, поэтому останавливается на Канише. Почему-то ему очень важно, чтобы Петр задохнулся до того, как огонь охватит его тело.

Так и происходит.

После казни Любош просит Давида побеседовать наедине.

— Уходи. Сегодня мы сожгли наших братьев по христианской вере. Я не знаю, что ждет тебя завтра.

Давид заправляет за ухо темный локон. Любош убирает второй.

— Ты прав. Уйду. У вас достаточно весьма недурных врачей. Я же нужен другим пациентам живой, а не мертвый. А ты? Остаешься?

— Крестоносцам опять неймется. Кто сбережет чешскую землю? Как Петр заметил… Пражские богачи? Паны? Видимо, придется нам.

— Вам придется. Таким, — Давид не утирает слез. А он, оказывается, умеет плакать? Указывает в ту сторону, где отгудели свое костры. — Пусть таким, но вам.

Они долго-долго не размыкают объятий, и Любош радуется: хотя бы Давида он запомнит здоровым и живым.

В лето господа 1421-е, в начале месяца июля

Ветер примял травы на лугу так, что они лежат поперек дороги. Давид учил: перпендикулярно.

Мак не желает ехать поперек. Он упрямо сворачивает, чтобы рысить вдоль зрелой, готовой к покосу травы. Любош пересиливает хитрого коня, но потом переходит на шаг и отпускает повод, позволяя Маку пожевать сочной зелени.

Вскоре Любош замечает родные вагенбурги. Гладит сильную шею, пробует шкуру под потником — конь вполне свежий. Можно и в галоп.

Рыжая грива вьется в такт мощному бегу, душистый воздух кружит голову, и можно пока не думать, какую весть везет он Жижке.

В лагере первый гетман разворачивает бумаги. Дергает совершенно седой ус, приваливается грузно к борту вагенбурга. Объявляет серьезно:

— Желивского — закопаю. Эй, разлюбезные братья! — Жижка подзывает всех, кто есть поблизости. — Помните ли вы, как наш проповедник из Снежной, возомнивший себя воякой, простил кутногорцев? А как он простил после Ченека из Вартемберга? В который раз? Я со счета сбился.

— В третий? — сам у себя спрашивает Любош.

— Или в четвертый, — вздыхает Ярослав.

Жижка продолжает:

— И угадайте, что сотворил этот пес?

Рогач веселится:

— Опять желает завести дружбу с Сигизмундом?

— Опять. Вот, перехвачено его письмо, — Жижка сует бумаги второму гетману. — И опять нам завтра брать Раби, потому что его хозяин не держит слова, не ценит, что мы пощадили его детей, и тоже ищет милости у венгерской шельмы. Что, мало нам равнять замки с землей? Под землю закапывать надо?