Слепцы (СИ)

Сам не понимая, зачем, он выходит из дома еще до рассвета. Прага спит, сумрачная, тяжелая. Не первый грех на ней, не первая кровь. Любош думает о том, каково это, когда тебя бросают прямо на острые копья, и зябко ежится.

Высокие стены Снежной кажутся черными в чуть светлеющем небе. Тяжелая дверь ворчит, пропуская его внутрь.

Свечи погашены давно. В холодном воздухе огромного храма не чует он гари, да и воска почти не чует. Пусто-пусто. Узкие стрельчатые окна едва пропускают бледную зарю, но и того достаточно, чтобы видеть скудную обстановку.

Каменный пол чуть студит колени. Слезы сами собой сбегают из глаз. Он силится прошептать молитву, но большой храм, евангельски простой и величественный, словно бы понимает его без слов. Дева Мария Снежная… В память о давнем чуде, когда в августе месяце вдруг повалил снег…

Теперь тоже близится август, и мороз пробирает по коже. Коншелы на копьях, бедный люд, готовый стоять за светлую память Яна Гуса и за саму святую правду. «Не мир, но меч». Так ли, Господи?

В глубоком безмолвии слышатся чьи-то шаги, а затем и беседа. Скрипит боковая дверь, и Любош на миг слепнет. Свеча кажется удивительно яркой в полумраке храма.

— Кто ты будешь, брат? — спрашивает его ласковый голос. Точно: Ян Желивский.

— Любош я, подмастерье у кожевника. Прости, отец… Пришел помолиться…

— Прости, что помешал твоей молитве.

Глаза привыкают к огоньку, и Любош замечает рядом с худым темноволосым Желивским второго человека. Ну как, замечает. Светлые, а может, седые волосы, могучее сложение. Они прощаются шепотом, и Ян входит, закрывая за собой дверь. Прислоняется к стене, опускает голову и ждет, пока Любош не встанет с колен.

— Не расскажешь ли, брат мой, что привело тебя сюда в такой час?

Любош теряется. Светает. Стрельчатые окна становятся все ярче, высокие строгие стены взмывают к самому небу, а человек, которого боятся важные господа Праги, смотрит на него теплыми глазами. И еще это простое, чистое слово: брат.

— Вот ведь какое дело, брат Ян. Сердце мое давно с вами, а времени все не находил или, может быть, духу… Да после того, что было вчера… Ноги сами привели сюда, хоть и страшно мне: как это — проливать кровь ближнего. А сколько прежде гуситской крови было пролито?

Любош говорит, говорит взахлеб и шепотом, наверное, впервые в жизни так говорит! Да разве его слушали? Мастер его, скорый на побои, священник, не желавший давать простому люду причастие кровью Христовой. Даже родной дед.

Желивский слушает, склонившись к нему и с пониманием кивая. А потом отвечает. Он отвечает, что глубоко скорбит и о магистре Яне Гусе, и о друге его, Иерониме Пражском, и обо всех страдальцах за святую веру. Однако же, говорит он далее, беда не только в том, что их противники не желают причащать бедняков и хлебом, и вином. Они отбирают у бедняков хлеб насущный, а сами превращают храмы и монастыри в вертепы разбойников. Разве Иисус глядел терпеливо на подобную мерзость? Нет, Иисус был в гневе! Так и честные христиане гневаются, видя, что творят и священники, и коншелы, и прочие господа.

Желивский объясняет и объясняет, а под конец виновато улыбается:

— Жаль, что брат Жижка ушел. Он по военной части растолковал бы тебе получше. Да забот нынче у нашего гетмана!

— Так с тобою был Жижка?

========== Железное солнце ==========

В лето господа 1420-е, в 17-й день апреля

На жиденькое, бледное лицо священника, окруженного развеселыми и яростными людьми, было бы жаль смотреть. Но Любош его не жалеет.

Он видел его зимой, в дни уныния, когда гуситам казалось, что все бои — у ратуши, за Вышеград и Мала-Страну — были напрасны. Тогда этот священник вытряс последние гроши у подмастерья, что работал вместе с Любошем, а потом прогулял их с Ивой. Хотя, по правде говоря, большую часть денег увидела ее мамаша. Сама же Ива пару дней не знала, как присесть, чтобы не мутило от боли.

Нынче из Праги выгоняют всех противников Чаши. Одних отпускают с миром, других, как перепуганного попа, награждают насмешками, а иных — тумаками.

Сам Любош спешит к Снежной, надеясь повидать Желивского.

В огромном храме прохладно, несмотря на солнце в высоких окнах и взволнованных людей. Они говорят сдержанно, как и надо в доме Господа, но жар слышен в каждом слове. Радуются гуситы, ох радуются! Но и тревога их не отпускает. Ведь о том, что из Праги должны уйти все противники Чаши, объявил Ченек из Вартемберга. Стоит ли от господ ждать правды? У них в гуситской вере особенный интерес: поиметь добро от своих противников.

Любош пожимает руки друзьям, спрашивает, мол, здесь ли Желивский? Наконец, ему показывают на окно по правую сторону от алтаря.

— Брат Ян! Простишь ли?

В карих глазах блестит ласковая смешинка.

— Давай поглядим на проступок твой да покумекаем.

— Так, да? — Любош рассмеялся бы, только на сердце грустно. — Сам знаешь, деду моему лучше оставить Прагу. Да как бы ему по пути бока-то не намяли. Оно, конечно, за дело, сколько синяков он подмастерьям своим раздарил. Но… брат Ян, он отец матушки моей. Провожу я его до родни.

Желивский качает головой и больше не веселится.