Слепцы (СИ)

Понемногу палатка пустеет. Жижка велит ему задержаться. Надо бы разведать, вправду ли пражские бюргеры стягивают силы к Пльзеню.

— Усвоил? Как твой конь?

— Еще бы постоять, вчера умаялся… Могу взять другого.

Жижка качает головой:

— Ничего, за пару часов они точно близко не подойдут. В разведку с верным конем — надежнее.

Любош гордится своим рыжим красавцем. Да, шкурой Мак ярок и порою показывает лихой характер. Но умеет при надобности быть тихим и по-настоящему боится только пушек. Да и то — раз в два месяца.

— Я могу идти?

— Ступай с Богом, — Жижка привычно кладет руку ему на плечо.

Этого слишком много. После постыдного морока нынче утром, после плети — новыми полосами по незажившей спине… Любош вздрагивает от нестерпимой боли. Закусывает губу, успевает поймать стон, да куда там!

Жижка, зрячий слепец, замечает.

— Ты что это? Когда рану заработать успел?

Любош молчит.

— Вроде повода не было, — Жижка спрашивает с негромкой угрозой: — Ударил кто из наших?

Будто назло, из пустого котелка выдуло все мало-мальски подходящие ответы.

— А ну! — первый гетман по-хозяйски, как ему и полагается, сует руку под рубаху Любоша и на диво осторожно ощупывает след от плети. Трогает ниже, ниже, и лицо его делается страшным от гнева. — Что это? Кто посмел? Говори!

— Никто, брат Ян.

— Ой ли? Кого выгораживаешь?

Любош объясняет, сдаваясь:

— Разве что себя. Это я сам.

Жижка в недоумении аж открывает рот. Молчит, долго молчит. Среди таборитов и оребитов самоистязания не в чести, поэтому догадывается он не сразу.

— Что за глупость удумал? За какой грех себя наказываешь? Какие у тебя-то могут быть грехи?

Голос гетмана спокойный, теплый. Не гетман сейчас, не последователь Яна Гуса. Просто старший друг печалится из-за младшего. У Любоша не достает сил, ни душевных, ни телесных, противиться этому голосу.

— Да вот… Влюбился, в кого не надобно. Прогоняю грешные помыслы.

— Влюбился? — Жижка усмехается беззлобно, с дружеской подначкой. — Эк ты, брат, нашел время! Еще и дурью маешься. Какой же в этом грех?

Ян — близкий, родной до каждой морщинки, до каждой седой пряди, что делает его лишь краше. Говорит с почти позабытой лаской — не до разговоров наедине было в последние месяцы. Любош дышит его теплом, дрожит под внимательным взглядом повязанных глазниц и думает, словно в бреду: а если признаться? Покаяться в грехе, упасть в ноги, вымолить себе прощение? Пусть накричит, побьет, что угодно — да ведь сердце же не каменное, разрывается от ужаса, который носит в себе четыре года!

А лицо сурового гетмана меж тем светлеет так, что глазам больно. Столько нежности не получали от него ни больные, ни раненые, ни Желивский с Рогачем, ни даже младший брат Ярослав.

— Эх, Любош. Завидую. Если бы кто вернул мне мою любушку… Не поглядел бы на Сигизмунда с пражанами да на самого черта.

И Любош вспоминает. Анешка. Он лишь раз и то издалека видел дочку Жижки. Кажется, Ян смотрел на нее тогда… Он еще мог смотреть.

О жене первого гетмана знали только, что умерла очень рано. Даже имени ее никто не называл.

Любош боится не то что слово молвить — вздохнуть. Не хочет он тревожить воспоминаний Яна о его любимой.

Жижка возвращается к нему сам. Осторожно проводит рукой поверх рубашки, стараясь не потревожить царапины.

— Ты разве забыл, Любош? Грехом по законам Господа считается только блуд. А любовь — никакой не грех, — потом он снова говорит как гетман. — И калечить себя не смей. Для начала — не за что. А еще: ты совесть на марше не потерял? На кой ляд мне слабый от боли боец? Ладно бы рана или хворь какая, все мы через муку в бой ходили. Но чтобы ты ослабел от плети? Не смей. Накажу в другой раз по всей строгости устава. Понял?

— Да как тебя не понять, — Любош выдыхает. — Чуть что — сразу же устав.

— Смеешься? Нет? Хорошо. Ступай, горе мое, проведай коня, — и Жижка, чтоб ему икалось до вечера, крепко целует его в щеку.

В лето господа 1424-е, в 7-й день июня

Мохнатые уши Мака тревожно поворачиваются: вперед, в стороны, одно вбок и к шее, а другое обратно вперед. Но рыжий ведет себя ровно живое золото. Как и вороная кобыла Вацлава, сменившая трех всадников. Сейчас на ней сидит ловкий, хоть и в летах, крестьянин Матвей. Рогача видно через двух лошадей. Вся конница ждет его приказа, а он, в свою очередь, то и дело поглядывает назад, на Жижку.

Волнительно. После ряда сложных отступательных маневров они наконец-то укрепились на плоской вершине горы. Замкнули вагенбурги. Вроде привычно, да не совсем. Сегодня первой встречает противника не грозная передвижная их крепость, а конница.

Мак чуть потягивает повод. Любош на миг ослабляет хватку, позволяя рыжему расслабить шею. Мак фыркает, и от этого спокойного звука теплеет на душе.

Вороная нетерпеливо бьет копытом, но плясать и не думает.

Ну, где они там, пражане с вражеской шляхтой?

Вот они, явились! Да еще как явились. Увидали конницу вместо сплошной стены вагенбургов, обрадовались. Рванули в гору будто по равнине, видно, желают честного рыцарского боя. С войсками Большого и Малого Табора. Бедняги.