Слоновья память

— Не перебивай, гаденыш, когда я с доктором разговариваю. — И решительно — психиатру: — Вы как хотите, но мы с ним отсюда не уйдем.

Врач двинул вперед по доске письменного стола пешку степлера. Наколотые на ржавые гвозди графики дежурств, некоторые с его именем (наше имя в напечатанном виде перестает нам принадлежать, подумал он, становится чужим и безличным, не таким родным, как написанное от руки), украшали стены.

— Ждите в коридоре, пока я поговорю с мальчиком, — сказал он, ни на кого не глядя, бесцветным мертвым голосом. Друзья старались не спорить с ним в минуты, когда тон его становился нейтральным, лишенным красок, а глаза будто гасли. — И дверь прикройте.

Прикройте дверь, прикройте дверь: психиатр с женой держали дверь в спальню дочерей открытой, и иногда, во время близости, путаные слова, которые девочки бормотали во сне, сплетались с их страстными стонами в единую звуковую нить, связывавшую их всех так тесно, что уверенность в том, что они никогда не смогут расстаться, побеждала страх смерти, подменяя его успокаивающим ощущением вечности: ничто не изменится, дочери никогда не вырастут, а ночь растечется огромной нежной тишиной со спящим котом, растянувшимся запрокинув голову у калорифера, с бельем, разбросанным как попало по стульям, в компании верных и привычных вещей. Он думал о том, как на покрывале становилось все больше белых пятен спермы и что подушка жены была вечно испачкана помадой, подумал о неповторимом выражении ее лица, когда она кончала или когда, сидя на нем верхом, заложив руки за голову и выпрямившись, двигалась то в одну, то в другую сторону, чтобы лучше ощущать пенис, а большие груди покачивались на ее стройном торсе. ЛТВ, — сказал он ей без слов, сидя за больничным столом, вспомнив морзянку, которой они изъяснялись так, что никто больше их не понимал, ЛТВ до конца времен, любимая, сейчас, когда мы с тобой — Педру и Инеш[45] в склепах Алкобасы, ожидающие неизбежного чуда. И он вспомнил, чтобы перебить подступающие слезы, что волосы каменных инфантов растут внутри головы и сплетаются в пыльные косы и что он сам писал об этом в одной из тетрадок со стихотворениями, которые время от времени рвал и выбрасывал, как некоторые птицы заклевывают собственных птенцов в приступе тошнотной жестокости. Сантименты раздражали его все сильнее: явный признак старения, отметил он, буквально исполнив пророчески торжественную сентенцию матери пациента:

— Будешь продолжать в том же духе, останешься один, как пес.

И портреты в рамках как будто подтверждали ее правоту, кивая в знак пыльного и выцветшего согласия.

Младенец Иисус, продолжавший с интересом рассматривать приклеенный снаружи к оконному стеклу пейзаж Ботелью[46], скользнул по врачу быстрым взглядом, и тот, оставив свой внутренний сюжет ради сюжета, который привел его сюда, ухватился за враждебность мальчишки, как хватаются в последнюю минуту за поручни трамвая, вскакивая на ходу на подножку:

— Так что же у тебя с котелком-то творится? — спросил он.

По дрожи ноздрей он догодался, что мальчишка колеблется, и разом выложил все карты, вспомнив инструкции по спасению утопающих из своего детства, плакаты, вывешенные на пляже, с усатыми мужиками в плавках, стремительно рассекающими волны между пятью колонками набранных мелким шрифтом предупреждений и запретов.

— Слушай, — сказал он парню, — мне вся эта история противна не меньше, чем тебе, и я не играю тут в доброго дядю полицейского. И даже если твои старики направят мне ствол в лобешник, ты здесь не останешься, но тебе все же стоило бы хоть в общих чертах объяснить мне, в чем дело: вдруг вдвоем мы что-нибудь да нароем в этом дерьме, а может, и нет, но попытка не пытка.

Рыжий снова уставился в окно: он взвесил все, что услышал, и выбрал молчание. Его розовые ресницы блестели на солнце, как нити паутины между чердачных балок.

— Помоги мне помочь тебе, — настаивал психиатр. — Поодиночке мы ничего не добьемся. Я говорю с тобой совершенно откровенно. Ты один и в беде, твои родители там за дверью спят и видят, как бы тебя к нам упрятать; черт возьми, я прошу тебя только об одном: помоги мне этого не допустить, не столбеней, как испуганный хорек.

Младенец Иисус, сжав губы, продолжал изучать проспект Гомеша Фрейре, и психиатр понял, что продолжать глупо; он двинул назад степлер-пешку, почувствовав ладонью приятную прохладу металла, опираясь на зеленое сукно стола, поднялся с неохотой, как Лазарь, разбуженный некстати явившимся Христом. Выходя, пробежался пальцами по волосам мальчишки, и тот втянул голову в плечи, как черепаха, поспешно прячущаяся в свой панцирь: для этого пацана, как и для меня, мало что можно сделать, мы оба с ним, хотя и разными путями, докатились до самого дна, куда ни одна рука не дотянется, и как только кончатся запасы кислорода в легких, пиши пропало. Только бы с собой заодно кого-нибудь не утопить.