Слоновья память

Гемофиличка позвала его из коридора; он поспешно записал номер телефона на странице, вырванной из миссионерского журнала, на которой ризничие-каннибалы с явным аппетитом причащались плоти и крови Христовой («В семь? В полвосьмого? В полвосьмого вернетесь из парикмахерской?»), и направился в кабинет дантиста, воображая ляжки блондинки, небрежно раскинутые на простынях в приятной истоме после жаркой любви, веснушчатый лобок, запах кожи. Садясь в пыточное кресло, окруженное устрашающими инструментами: сверлами, крюками, зондами, щипцами, искусственными челюстями на тарелке, — он предавался возбуждающим фантазиям о ее квартире: ковры на полу, книги, распространяемые «Кружком книголюбов»[65]

, на полках, плюшевые игрушки, которые помогают иным женщинам возвращать себе иллюзорную невинность, фотографии в память о невозвратно почивших романах, подруга в очках и с угреватой кожей, обсуждающая проблемы левого движения, антибуржуазно затягиваясь сигаретой «Три двадцатки». В припадке женоненавистничества врач имел обыкновение классифицировать женщин по сорту потребляемого ими табака: дама породы неконтрабандного «Мальборо» читает Гора Видала, лето проводит на Ибице, душек Жискара д’Эстена и принца Филиппа «так бы и съела», интеллект представляется ей неким досадным недоразумением; дама разряда контрабандного «Мальборо» интересуется дизайном, бриджем и Агатой Кристи (на английском), посещает бассейн с морской водой в гостиничном комплексе Мушашу и считает культуру довольно забавным феноменом, особенно в сочетании с игрой в гольф; представительницы же племени, курящего «СГ-Гигант», обожают Жана Ферра[66]

, Трюффо и «Нувель обсерватер», голосуют за социалистов и поддерживают с мужчинами одновременно свободные и иконоборческие отношения; у представительниц класса «СГ» с фильтром на стене висит портрет Че Гевары, духовной пищей им служат труды Райха[67]

и журналы, посвященные дизайну интерьера, они не могут уснуть без снотворного, выходные проводят в кемпинге у озера Албуфейра за тайными переговорами о создании марксистского кружка; женщины в стиле «Легкие португальские» не красятся, коротко стригут ногти, изучают антипсихиатрию[68]

и мучаются тайной страстью к уродливым авторам-исполнителям песен протеста в расстегнутых до пупа рубахах в стиле рыбаков из Назарé, которые горой стоят за социальную справедливость, имея о ней довольно схематичное представление, и, наконец, девицы-люмпены, курящие самокрутки, изнемогающие под песни «Пинк Флойд» в исполнении проигрывателя на батарейках, стоящего на земле около мотоцикла «сузуки» случайного приятеля, подростка, с рекламой амортизаторов «Кони» на спине клеенчатой куртки. Особняком в этой поверхностной таксономии стояла группа пользующихся мундштуком: то были дамы в менопаузе, хозяйки бутиков, антикварных лавок и ресторанов в Алфаме, позвякивающие марокканскими браслетами и переходящие прямо из объятий салонов красоты в руки кавалеров, либо слишком молодых, либо слишком старых, лелеющих их меланхолию и исполняющих любые прихоти в дуплексах на Кампу-ди-Орики, наполненных голосом Лео Ферре[69] и уставленных фигурками работы Розы Рамалью[70], где лампы, предусмотрительно повернутые в сторону, погружают увядшие груди в спасительный целомудренный полумрак. Ты, мысленно обратился психиатр к жене, в то время как дантист, сей саркастический Мефистофель, поворачивал в его сторону беспощадно бьющую в глаза лампу, более годную для освещения боксерского ринга, ты, подумал он, умудрялась не подставляться под мои насмешки, под мою иронию, маскирующие нежность, которой я стесняюсь, и любовь, которая пугает меня, возможно, ты просто с самого начала догадалась, что за вызовом, за агрессивностью, за надменностью прячется отчаянный призыв, вопль слепого, сверлящий взгляд глухонемого, который не слышит, но пытается угадать по губам окружающих слова утешения, так нужные ему. Ты всегда приходила без зова, всегда утоляла мою боль, мой страх, мы вырастали бок о бок, учась друг у друга причащаться одиночества на двоих, как когда я уезжал под дождем в Анголу, а твои сухие глаза — камни, вобравшие в себя эссенцию любви, — молча смотрели мне вслед. И он как будто вновь пережил послеобеденные часы в Маримбе, под огромными манговыми деревьями, на которых несметные полчища летучих мышей дожидались ночи, повиснув вверх тормашками, как плотоядные зонтики (мышиными ангелами называла их одна знакомая), и вновь увидел старшую дочь, только-только научившуюся ходить, которая спотыкалась о нас, хватаясь за стены. Мы не приспособлены для испытаний, решил психиатр в тот миг, когда дантист вешал ему аспиратор в уголок рта, мы плохо выдерживаем испытания и чаще всего с появлением первых затруднений спасаемся бегством, побежденные еще до боя, тощие псы, мелкой рысью шныряющие у задней лестницы отеля в надежде утолить голод. Жужжание сверла вернуло его к неизбежности боли, и, когда это крошечное произведение фирмы «Блэк-энд-Декер» коснулось его коренного зуба, он вцепился обеими руками в подлокотники кресла, втянул живот, зажмурился и, как делал всегда в преддверии боли, прилива тоски или бессонницы, вообразил себе море.