Слоновья память

Проспект Алмиранти Рейш, вечно серый, дождливый и грустный под июльским солнцем, размеченный, словно бакенами, продавцами газет и инвалидами, труси´л, прихрамывая, в сторону Тежу между двумя деснами пораженных кариесом зданий, как опаздывающий господин в новых ботинках спешит к трамвайной остановке. Предприимчивые ребята, настороженно зыркая по сторонам, активно впаривали контрабандные часы посетителям открытых кафе, где чистильщики обуви, скорчившиеся на деревянных подобиях ночных горшков, создавали неожиданно детсадовскую атмосферу. В гигантских обеденных залах, похожих на бассейны без воды, одинокие безработные, застыв в терпеливых позах, дожидались Страшного суда перед доисторическими кружками пива и гренками третичного периода. Парикмахерские, кишащие тараканами, предлагали домохозяйкам с больным воображением неожиданные варианты причесок, к которым пыльные галантерейные лавки готовы были добавить последний штрих в виде кружевного бюстгальтера — грудной москитной сетки, способной путем чудодейственного подъема бюста резко омолодить любую жертву четвертьвекового супружеского смирения. Психиатру нравились переулки, питающие эту величавую медленную реку, полную мелких галантерейных лавок и сапожных мастерских простецки-загородного вида, по которой в сторону Байши сплавлялись фрагменты провинциальной вселенной, куски Повуа-де-Санту-Адриан, дрейфующие по Лиссабону, и неожиданно всплывающие пивные, устланные, будто ковром, шелухой от бобов люпина: ему легче дышалось вдалеке от больших магазинов с кассирами-всезнайками, одетыми лучше, чем он сам, и от конных цареубийц, устремленных вперед в бронзовом порыве. В детстве он часами стоял перед угольной лавкой по соседству с родительским домом, где чумазый титан, прессуя уголь в брикеты, грозился отыметь свою жену с грандиозным размахом, и, бывало, во время обеда будущий врач застывал с вилкой в руке, прислушиваясь к глухим отзвукам энергичной любовной схватки: если бы он мог, непременно забаррикадировался бы комодами в стиле королевы Анны и кувшинами с букетами пластмассовых роз, а заболев, попросил бы, чтобы кислород в больнице ему подавали с чесночной отдушкой. На площади Фигейра, где близость чаек угадывается по беспокойству воробьев точно так же, как тень улыбки свидетельствует о неминуемом примирении, зуб окончательно перестал болеть, укрощенный маневрами дантиста, сделавшего его вновь неприметным и анонимным. В этом профессионале бормашины было что-то от школьного надзирателя, всегда готового посредством хорошей взбучки загнать в рамки любого оригинала. Король Жуан IV, сомнительный герой[76], созерцал пустыми глазницами вереницу веранд, представительств и контор, не способных справиться с атакующей их плесенью, табачным перегаром и влажностью. За каждой стеной угадывались неисправные сливные бачки, в каждом вихрастом подростке — член Ассоциации инвалидов торговли, в каждой женщине-полицейской — безнадежность грядущей менопаузы. Врач добрался до Золотой улицы, очищенной от менял до полной стерильности, прямой, как мысли благочестивого каноника, и направился к стоянке у реки, где всегда выгуливал свое одиночество, ибо принадлежал к типу людей, страдающих не по средствам. Тут на деревянной скамье он, бывало, целыми вечерами читал Марка Аврелия и Эпиктета, заклиная далекую потерянную любовь. Волны по-братски лизали ему собачьими языками ноги, и казалось, что так, начиная от щиколоток, можно смыть с себя всю несправедливость мира.

Он остановил машину около трейлера с немецкими номерами, настолько грязного, что от него явно веяло духом приключений, слегка смягченным уютными занавесочками в горошек, и опустил стекло, чтобы вдохнуть запах ила, стоя в котором по колено мужчины и женщины собирали наживку в ржавые консервные банки. Жнецы отлива, сказал он сам себе, взращенные фашизмом цапли, длинноногие птицы голода и нищеты. Барабанная дробь крови в венах привела ему на память стихи Софии Андрезен:

Вот люди чьи лицаУмеющие то радоватьсяТо злиться

То на рабов похожиеТо на царей

Заставили возродитьсяНадежды и силы моиИ я не боюсь сразиться

Ни с гадюкой ни с кобройНе устрашусь я в битвеНи коршуна ни свиньи.