Слоновья память

Как всегда, опаздываю на психоанализ, подумал психиатр, останавливаясь на красный сигнал светофора, на который в этот момент готов был целиком взвалить ответственность за все несчастья мира, и в первую очередь, разумеется, за свои собственные. Он стоял в крайнем правом ряду на проспекте Республики, за грузовиком, и, дрожа от нетерпения, созерцал перпендикулярный поток машин, ползущий со стороны Малой Арены, несуразной кирпичной мечети, храма бычьих рогов. Две юные красавицы, увлеченные беседой, прошли мимо, и врач, пока они удалялись, следил за движением их лопаток и бедер, гармоничными, как движения птицы в полете, за жестами, за тем, как одна из них убирала волосы с глаз: когда я был моложе, вспомнил он, то был уверен, что ни одна женщина не заинтересуется мной, моим широким подбородком, моей худобой, и вечно застревал в заикающейся застенчивости, когда на меня смотрели, чувствовал, что краснею, борясь с сильнейшим желанием умчаться галопом прочь; в четырнадцать то ли пятнадцать лет меня впервые привели в сотый дом по улице Мунду, до этого я никогда не был в Байрру Алту ночью, не видел такого скопления узких теней и неподвижных фигур, я вошел в дом терпимости полный любопытства и страха, едва переставляя ноги от желания пописать в баночку для анализа. Я сел в зале, полном зеркал и кресел, рядом с женщиной в комбинации, настолько занятой вязанием, что она даже не подняла головы от спиц, и напротив пожилого господина, ожидавшего своей очереди, положив на колени папку, на которой отпечатался след от обеденной чашки кофе с молоком, и вдруг увидел себя умноженного до тошноты в граненых зеркалах, десятки растерянных меня, в ужасе уставившихся друг на друга: ясно, что причиндал в моих трусах тут же сократился до размеров, которые он принимал после ледяной ванны, превратившись в гармошку из сморщенной кожи, способную разве что пописать и то наискось, и я затрусил жалкой трусцой побитого пса к выходу, где хозяйка, у которой варикозные вены выпирали из тапочек, ругалась с пьяным солдатом, ломившимся в дверь в облеванных сапогах.

Светофор переключился на зеленый, и тут же за спиной требовательно взвыло такси: ну вот отчего, черт побери, таксисты, спросил он сам себя, — самые вредные существа на свете? Да еще и люди без лица: один затылок и плечи, как гвозди, торчащие из спинки переднего сиденья, а если повезет, еще и пара пустых глаз в прямоугольничке зеркала заднего вида, стеклянные невыразительные зрачки, как у ослов или мулов с водокачки. Может быть, непрерывная езда по Лиссабону вызывает у людей что-то вроде взрывной эпилепсии, возможно, от этого города тошнит и зло берет, если вынужденно колесить по нему во всех направлениях, а возможно, людскому роду вообще свойственна накатывающая волнами человеконенавистническая экзальтация, и мы, сдержанные люди, всего лишь прикидываемся любезными. Он обматерил таксиста, который в ответ показал ему здоровенный кулак, как будто два бойскаута помахали друг другу флажками, и свернул на улицу Иоанна XXI[100]

, по левой стороне которой, повернувшись задними фасадами, стояли его любимые закопченные дома с маркизами, торчащими, будто бородавки над шаткими семейными гнездами, в которых он мысленным взором видел гладильные доски и меланхоличных домработниц. Друг Сезариу, с нежностью мысленно проговорил психиатр, на прошлой неделе я видел сцену, способную вдохновить тебя на пару веселых александрийских строф: я искал, где бы поужинать, и, проходя мимо твоего освещенного бюста, воздвигнутого на газоне времен королевы Стефании[101], заметил сидящую на ступенях у подножия памятника старушку в черном с большой корзиной у ног и тут же понял, что разница между тобой и Эсой такая же, как между объятиями с каменной статуей девственницы и теплым прикосновением живого существа, вышедшего во плоти и крови из твоих стихов.