Смерть Ленро Авельца

Если бы он умел играть в команде, он стал бы великим политиком. Если бы он умел прятать своё эго… Послушайте, я нежно люблю птенцов Аббертона, но ведь их там портят. Всех этих золотых мальчиков, Аббертон их ломает, впихивает какие-то невероятные объёмы информации, и это всё очень круто, но… Вот ты на него смотришь, и сразу понятно: о – Аббертон! Он идёт, у него крылья за спиной, костюм, ему двадцать пять, а он всё знает, он тебя презирает, хоть ты начальник, и коллег своих презирает, и всё ему уже надоело. Его гложет скука. Он-то знает, как всё изменить, но у него нет собеседников. Ну ладно, на равных он поговорит с сокурсниками, но они же все завистливые мизантропы, они не общаются друг с другом. И вот он один – такой крутой, ему даже не надо менять мир, мир сам меняется от его взгляда.

Вот такой был Авельц. Наглый. Борзый. Умный, скрывал, что наглый и борзый, но мы хоть и аббертонов не кончали, мы таких-то чуем за версту. Которым всё мало, понимаете?

И вот Авельц, ты даёшь ему поручение, и всё, он пропал, и ты хрен узнаешь, исполнил или нет. Может и исполнил, но по-другому, скажет: «Я так вижу». Как художник, ага? Он думал, политика – это искусство. А это ремесло, я считаю. Как на скотобойне, как в холодном цеху. Это разделывать туши. А Авельц считал, это рисовать или писать роман… Да, он ведь так и сделал из своей жизни роман, ага? Я, правда, не читал. Мне это не надо. Я и так знаю всё, что он там пишет.

Вот моя молодость, моя биография – нас-то с Мирхоффом ковала улица, митинги, нас ковала толпа. Первые покушения, а мы плевали, мы не брали охрану, денег не было, а полиция отказывалась. Уличная политика, бои без правил, право сильного – вот настоящая школа. Вот этого у Авельца не было совсем. Он вообще не понимал, как это, когда Уэллс таскал его в страны типа Афганистана, он психовал и пытался сбежать. Мне рассказывали, он так впервые и в Шанхай-то попал. Там митинговал этот Джонс, его тогда никто не знал, и нам нужен был там свой человек, чисто формально. Ну а Авельц сидел в Афганистане и из трусов выпрыгивал, чтобы только смыться оттуда… Что-что? Так начинаются его «Воспоминания»? Ну, видите как, я подтвердил их подлинность…

Значит, рассказываю сейчас крутую историю! И вы всё про него поймёте.

Теракт в Париже. Я предупреждал Вилька, что ситуация опасная, так нет же, он же тоже Аббертон, весь из себя герой, моралист… нет, я поеду, договорюсь… Хороший был человек. Искренний. Так вот, ублюдки его убили, мне говорят: господин генсек, идите в бункер, в бункер! – а я им: «Нет, друзья, я лечу в Париж», – да, вот так, каково – трус Торре, да? Я полетел в Париж тогда, так было надо.

И в самолёте я вдруг узнаю, что Авельца допрашивают ребята Синглтона в Белфасте. Я звоню Айре, говорю: Айра, что происходит? Он мне: Вильк написал перед смертью на стене, фамилию, я говорю: что написал-то? Айра мне: написал «Аве». Ну тут я засмеялся, Айра Синглтон – серьёзный человек, а перепугался, как школьник. BUG-14 – это психотропный препарат, он людей с ума сводит. Мало ли, что там Вильк написал…

Но я знал, что Авельц под меня копает. «Монтичелло», все дела. Ну ясно же, пост генсека – он слюни каждый раз пускал, как в кабинет Мирхоффа заходил. Но это нормально, это здоровое желание мужчины – поиметь весь мир, да? В общем, я всё знал, и, конечно, после Парижа мои акции полетели вниз. Всё рушилось к чертям. «Торре ошибся! Торре в жопе!» – вот так они заорали.

И я решил позвать Авельца. Встретиться с ним так, с глазу на глаз, переговорить. Я прилетаю в Ле-Бурже, мою машину выгружают, туда заводят Авельца. Я выхожу из самолёта – вокруг камеры – и сажусь в машину, как бы один, и по дороге мы говорим. Потом я выхожу, камеры уходят, Авельц исчезает. Спецоперация ОКО, ага.

Ну, я сажусь в машину – и вижу напротив сидит Авельц. На нём, ха, никогда не думал что такое увижу… спортивный костюм, серые штаны, свитер, какая-то куртка мешковатая… Белые кроссовки, обычные белые кроссовки на шнурках. Ну будто его с марафона сняли! И на ковре под ногами – песок, у него белые кроссовки в песке. И он сидит – растрёпанный, непричёсанный, ухмыляется. Я ему говорю: чё с тобой, переодеться даже не успел? Он мне: «Говорят, генеральный секретарь Торре увлекается спортом, к нему на аудиенции сейчас такой дресс-код ввели». Я заржал.