Смерть на фуршете

Они прошли совсем близко мимо маленького роста человека, впрочем, вполне атлетического сложения. Это, шепнул Воля, и есть знаменитый Герман Гурьевич Полоскухин. Тот самый, который, как на «Норрке» рассказали Ксении, помог православным фуршетчикам преодолеть противоречие между постами и застольями во время оных.

Теперь Полоскухин, при видимом отсутствии жены, вел разговор с маститым критиком Бенционом Матвеевичем Трудновым, автором телевизионных передач о литературе, которые не раз видела Ксения. Точнее, говорил Полоскухин, и Ксения остановилась, удерживая за локоть Трешнева и делая вид, что разглядывает картину «Сатурн, останавливающий свой бег в объятиях Венеры» неизвестного художника восемнадцатого века.

— …она меня спрашивает: «Как же ты идешь на фуршет, когда на таком же только что убили двух человек?!» А я ей отвечаю: «Во-первых, я иду не на фуршет, а на “Фурор”, куда не проникнут отморозки с улицы, как на “Норрку”…» Если бы вы видели, Бен, сколько там было всяческого сброда — от явных бомжей до клофелинщиц! «А во-вторых, — спрашиваю я ее, — что ты предлагаешь? Остаться дома?! Я помолился об убиенных, но это жизнь. Она не останавливается…»

Ксения, так и не разглядевшая картину как следует, потащила Трешнева с Каравановым дальше.

— Я стоял поблизости от Полоскухина в очереди на проход сюда, — сказал Воля, — там он рассказывал кому-то с душераздирающими подробностями об убийстве Горчаковского и Элеоноры… Но откуда он знает? Его же позавчера, ты говорил, упившегося увела домой жена…

— Ну, правильно. Убил. Напился. Увели… — Трешнев улыбнулся. — Считай, это моя неудачная шутка. Но, так или иначе, у Гурьевича особая слава. В литературных кругах всегда знали: если надо быстро распространить какую-то новость или слух, расскажи Герману. Через день это вернется к тебе уже из уст довольно условно знакомых людей…

— Правда, сильно преображенным… — вставил Воля.

— Увы! Что есть, то есть. Таковы издержки при курьерской скорости распространения информации. Вообще, он рассказчик блистательный. Много лет проработал в центральной прессе и набит всяческими историями из жизни газетчиков и литераторов.

— Только что имела радость услышать одну из них, — вставила Ксения.

— Что ты! Начнет вспоминать — поэма экстаза.

— Чего, правда, не скажешь о книжке его мемуаров… — заметил Воля.

— Да, здесь он, увы, поблек — и очень сильно. Все-таки полусплетни не выдерживают испытания бумагой.

Кроме Полоскухина, здесь было полно деятелей российской литературы и искусства, прекрасно знакомых Ксении по телеэкрану.

Евгений Попов, жестикулируя, рассказывает что-то Сергею Юрскому, слушающему его с еще более энергичной жестикуляцией. Вон Виктор Васильевич Ахломов с расчехленной фотокамерой, оснащенной устрашающих размеров объективом, ходит и запечатлевает историю фуршетов, так сказать, к суду истории. А это… ну конечно же Михал Михалыч и Владимир Владимирович горячо что-то обсуждают. может быть, «Добрый ли впереди вечер, страна!»?

— Кто это? — спросила Ксения, показывая на человека средних лет, с лицом и взглядом советского киноподростка, принимаемого в пионеры. — Мне кажется, одно время я часто видела его по каналу «Культура»…

— И еще увидишь! Это же Константин Александрович Кедров! Поэт и философ. Его дважды или даже больше раз номинировали на Нобелевскую премию…

— По философии?

— Темнота! Философам Нобелевку не дают. А вот поэтам дают. У нас на нее из года в год три главных претендента: Евтушенко, Егор Исаев и Константин Александрович Кедров.

— И Алина Витухновская, — добавил Караванов.

— Пожалуй, Татьяна Данильянц, — после раздумий то ли уточнил, то ли возразил Трешнев.

— У тебя получается как в анекдоте: «…а вторых много», — возразил Воля.

— А это Смелянский? — спросила Ксения.

— Это Смелянский. А вон — видишь? — обводит пространство зоркими очами гроза халявщиков Гриша Бурцевич.

— Которого они обозвали Эспумизаном? — вспомнила Ксения.

— Точно. Подойдем.

Подошли к широкоплечему брюнету в тенниске, поздоровались. На этот раз Ксения была представлена как социолог, изучающая проблемы трудовой миграции.

— Это меня не интересует. Я отслеживаю нетрудовую миграцию на фуршетах, — сурово заявил Бурцевич, внимательно всмотревшись в Ксению: не халявщица ли она. Но, очевидно, авторитет Трешнева распространялся в этих горящих глазах и на его спутников, так что далее разговор пошел в мягких тонах.

— Но, как видно, сегодня у тебя, как и у халявщиков, маловато работы, — с уже замеченной Ксенией вкрадчивостью профессионального репортера заговорил Трешнев.

— Вовсе нет! — возразил Бурцевич. — Именно здесь можно наблюдать изощренность мысли халявщиков. Она у них всегда работает на стратегию выноса. А поскольку сегодня, кроме вина, выносить нечего, сейчас они обсуждают, как сподручнее это сделать, притом что все бутылки уже откупорены и находятся под относительным присмотром официантов…

Вдруг взгляд этого бескомпромиссного санитара фуршетов устремился куда-то в глубь роящейся толпы.

— Извините, господа! Надо кое-что заметить!

Бурцевич исчез как не бывало.