«Смерть» на языке цветов

— Меня? — деловито уточнила она и, задрав голову, уставилась ему в лицо невообразимыми бездонными глазами, в которых отражалось небо.

— Скорее себя, — признался он. — Я уже забыл, как все это делается. У меня так давно никого не было, что я все время боюсь сказать или сделать что-нибудь не то. Что-то такое, что отвернет тебя от меня. И я уже не смогу тебя вернуть.

— У тебя до меня вообще никого не было, — сообщила она, все так же глядя ему в глаза. — И у меня до тебя никого не было. Наши прошлые жизни вообще не в счет, понимаешь. Есть наши дети, это да. А больше ничего не было. Все только начинается. И даже не надейся, что я куда-нибудь исчезну. А если попытаешься исчезнуть ты, то я тебя просто убью.

— Сядешь, — Он неожиданно развеселился, уж больно воинственно она выглядела. С тюрбаном из полотенца на голове, умытая, не накрашенная, она казалась удивительно молодой. Просто девчонкой. — Ты не волнуйся, Лиля, я не буду исчезать. Только если ты сама этого захочешь.

— Не захочу. Ты знаешь, все окружающие привыкли, что я сильная, что я сама со всем справляюсь, что я все могу. Одна. А я устала быть одной, Сергей. Мне так хочется спрятаться за чью-то широкую надежную спину. Мне даже самой себе стыдно признаться в этом желании, но оно не проходит. Оно разрастается во мне, как раковая опухоль, и сжирает остатки сил. Понимаешь?

— Понимаю. Вот только, — Лавров замялся, — я не уверен, что могу быть опорой. В последнее время я показал себя, как бы помягче выразиться, не совсем надежным. Сам спрятался за мамину спину и только сейчас понимаю, что это стыдно. Быть не мужиком.

— Нет, Сережа. — Она зябко повела плечами, и он накрыл ее полами своей расстегнутой куртки. — Ты надежный. Ты очень-очень мужик, иначе я бы не хотела тебя так сильно, практически до одури. Вот я смотрю на тебя, и у меня ноги подкашиваются. А то, что с тобой случилось… Это была болезнь. Тяжелая изнуряющая болезнь, которая, наконец, прошла. Ты пошел на поправку, разве ты этого не чувствуешь?

— Чувствую, — признался Лавров. — И меня в дрожь кидает от мысли, что для того, чтобы я очнулся, нужна была Верина смерть. Неправильно это. Жестоко.

— Жизнь вообще жестокая штука. Мы с тобой знаем это особенно хорошо благодаря нашей профессии. Знаешь, что… — Он вопросительно посмотрел на нее. — Пошли в дом, а то я замерзла.

— Можно я тебя поцелую? — спросил Лавров и, не дожидаясь ответа, примкнул к ее губам, мягким, податливым и доверчивым.

От поцелуя зашумело в ушах, ноги сразу стали ватными, и вернулось сумасшедшее желание, которое он смыл, было, ледяной водой. Оно не ушло, просто спряталось, притаилось глубоко внутри и сейчас вот вернулось, выпущенное на свободу. Чуть слышно застонала Лиля, и Лавров понял, что она сейчас испытывает то же самое, и от этого понимания вдруг лопнула натянутая внутри него стальная струна, разлетелась брызгами ледяная стена обороны от окружающего мира, которую он упорно возводил с того момента, как Вера сказала ему, что уходит.

Холодные колючие осколки рассыпались, чуть царапая кожу, но под этим ледяным дождем было хорошо и радостно, и радость эту можно было пить, как он пил сейчас с Лилиных прохладных на апрельском ветру губ. И синева неба вокруг, и шум столетней лиственницы, растущей рядом с баней, и даже тактичное покашливание топчущейся на пороге Марьи Алексеевны, боящейся спугнуть их своим появлением, только подчеркивали острое чувство счастья, наполнявшее Лаврова. Если бы месяц назад ему бы кто-нибудь сказал, что он может быть так неприлично счастлив, он бы ни за что не поверил.

* * *

Если бы еще месяц назад кто-нибудь сказал, что можно быть такой счастливой, она бы ни за что не поверила. Вся боль и грязь оказались смыты, как и не было их в ее жизни. Просыпаясь по утрам, она тут же начинала петь что-нибудь незатейливое. И, собираясь на работу, прихорашиваясь перед зеркалом, думала только о том, что все хорошо, а будет еще лучше. Все химеры разогнаны по своим пыльным углам, все страхи побеждены, вся несправедливость исправлена.

Она никому не собиралась отдавать того, что по праву принадлежало ей. И каждого, кто посягал на ее собственность, неизменно ждало наказание. Двое уже наказаны. Теперь очередь еще двоих. И им она приготовила участь гораздо более страшную, чем смерть.

Она вовсе не считала себя жестокой. Отнюдь. Жестокой была жизнь, неизменно отнимавшая у нее все, что было ей дорого, и оставляя взамен эрзац чувств, интересов, ценностей. Она лишь восстанавливала справедливость, а для этого годились абсолютно все методы.