Смертельный рейс

Одевшись и поправив воротник, Анастасия застегнула жакет так, чтобы не было видно оторванных пуговиц. Потом повернулась к Михаилу и холодно сказала:

– Спускайся к машине. Мы выезжаем через пять минут. Тебя хотят видеть.

– А если я не поеду? – Сосновский продолжал лежать и только приподнял одну бровь.

– Это в твоих интересах! Я бы обрадовалась, если бы ты не поехал, но, к сожалению, ты слишком хитер и чувствуешь опасность. У тебя пять минут!

Анастасия вышла, громко хлопнув дверью. Последние слова Михаилу не понравились. Он никак не мог расшифровать эту женщину, не мог понять ее чувства. Настоящие или наигранные?

Одевшись, он сбежал по лестнице. Шереметьева сидела за рулем с каменным лицом и смотрела вперед. «А не скотина ли я, – подумал Сосновский. – Ладно, сейчас не до эмоций».

Он открыл дверь и сел на переднее сиденье. Машина понеслась по улице.

– Настя, прости, если обидел, – вцепившись в ручку двери, сказал Сосновский. – Ты нас разобьешь!

– Тебя с удовольствием!

– Настя, я просто скотина, но ты мне правда нравишься!

Зачем он это ей говорил, для чего? Они могут больше и не увидеться никогда. В этом огромном мире, на этой войне цивилизаций. Что ему эта женщина? Но что-то внутри протестовало и кипело. Он должен был заслужить ее прощение. Она была искренней, ведь была же!

– Дура, да прости ты меня! – рявкнул Сосновский с такой яростью, что у самого зазвенело в ушах.

Неожиданно Настя сбавила скорость. Дорога пошла под уклон. Начались трущобы. Машина подскакивала на кочках и выбоинах.

– За поворотом стоит машина, – каким-то незнакомым голосом сказала женщина. – Я остановлюсь, а ты пересядешь на ее заднее сиденье.

– Опять он? – спросил Сосновский.

– Да, – коротко ответила женщина и, помедлив, добавила: – Будь осторожен. Думай, прежде чем сделать очередной шаг.

– Ему можно верить? – неожиданно для самого себя откровенно спросил Михаил.

– Думаю, что теперь уже можно, – ответила Настя и нажала на тормоз.

Родзаевский вел машину сам. Когда Михаил уселся на заднее сиденье, он сразу тронулся и повел машину к выезду из города. Они плутали по каменистой дороге между деревьями, несколько раз выезжали к реке. У Сосновского сложилось впечатление, что машина вернулась снова в город, но с другой стороны.

Родзаевский остановился и заглушил мотор.

– Мы не кататься с вами выехали. Слишком сомнительное удовольствие. Я хотел еще раз поговорить. Теперь уже это моя личная инициатива, а не просьба полковника Икэду.

– Я запомню эту фамилию.

– Запомните, может пригодиться, – ответил Родзаевский. – Скажите, вы верите в позитивные изменения после этой войны?

– Изменения – где? В какой области? – осторожно переспросил опешивший Сосновский.

Что-то с этим человеком происходило. Энергичная, деятельная натура, блестящий публицист, оратор, пропагандист. Но сейчас рядом с Сосновским сидел уставший, разочаровавшийся человек.

– В Советском Союзе, конечно, – ответил Родзаевский после небольшой паузы. – Тоталитарный режим, господство личности – все это, конечно, хорошо в определенный момент истории. Но что будет после? Вы ведь не сомневаетесь, что СССР победит гитлеровскую Германию?

– Не все так просто, Константин Владимирович, – покачал головой Михаил, не торопясь выдавать свои сокровенные мысли.

– Конечно. Было бы просто, не возникала бы необходимость жить сложно. Если вас это интересует, то Япония не станет воевать с Советским Союзом. Конечно, если у Гитлера не будет новых успехов на Восточном фронте. Это мое личное мнение, но выводы очевидны, если бы вы знали то, что знаю я.

– Мне радоваться или огорчаться вашему откровению? – холодно поинтересовался Сосновский.

– Ох, да перестаньте вы, Михаил Юрьевич! – неожиданно возмутился собеседник. – Я знаю, что вы из НКВД. Тоже мне, секрет Полишинеля. Беда в том, что и японцы знают это. Или догадываются.

– О чем вы хотели поговорить со мной? – решил вернуть разговор в прежнее русло Сосновский.

– Я не был врагом своего народа. Да, я был в оппозиции, да, я какое-то время пытался заняться вооруженной борьбой с советской властью. Но я не успел наломать дров настолько, чтобы считаться непримиримым врагом. Я теоретик, я создавал теорию русского фашизма, но это не преступление. Это измена, может быть, идеологии, но не Родине.

– Вы, Константин Владимирович, не терзайтесь, – посоветовал Сосновский. – Что предупредили насчет японцев, спасибо. А я вам вот что скажу. Нельзя любить Родину из-за угла, нельзя быть добрым чисто теоретически, нельзя накормить голодного и вылечить больного списком добрых пожеланий. Дорогу осилит идущий, урожай снимет пашущий, жажду утолит выкопавший колодец и черпающий из колодца. И это не моя мудрость, это мудрость народов. А воздается не по желаниям, а по делам[4].

Родзаевский молчал, глядя перед собой. Сосновский осмотрелся через стекла машины, потом деловито спросил:

– Я выйду по этой улице к городскому рынку?

– Да, через три улицы. И – держитесь людных мест.