Смертельный вкус Парижа

Мне показалось, что Додиньи глянул на меня с жалостью. Да что это у них всех? С какой стати все: инспектор, Марго, а теперь еще и этот псих – подозревают Елену? Только потому, что она чужестранка, не своя? Нет, я не стану искать убийцу под неверным светом темного фонаря ксенофобии.

Я подыграл ему:

– Раз Люпон продавал фальшивки, у него наверняка были сообщники и жертвы. У кого-нибудь могло возникнуть желание отомстить ему. Нам надо встретиться с самыми очевидными кандидатами в убийцы.

Додиньи долго выгрызал свое решение из заусеницы, потом помахал обслюнявленным пальцем:

– Я готов предъявить доказательства его махинаций, найти его жертв, указать на сообщников, но не могу доказать, что его убил кто-то из них.

– Не волнуйтесь. Если мы сами нащупаем хоть какую-то зацепку, мы напустим на них полицию, а дальше это уже будет не наше дело.

Почти окунув унылый нос в арманьяк, он заявил:

– При одном условии: вы остановите продажу французского антиквариата персидскому шаху.

– А как я это сделаю? Вы думаете, кто-нибудь спрашивает меня в таких делах?

– Это мое условие.

– Хм… Я сделаю, что смогу.

– Тогда попробуем. – И тут же, с невесть откуда взявшимся апломбом: – Но учтите, я взялся сотрудничать с вами не потому, что пытаюсь оправдать себя, а потому, что мне всегда было важно не физически уничтожить Пер-Лашеза, а уничтожить его репутацию. И тут его смерть ничего не меняет. Наоборот, мне очень жаль, что он уже никогда не узнает, что будет опозорен.

Я подвинул ему салфетку и карандаш:

– Отлично. Составьте список подозреваемых.

Он начал писать левой рукой, склонив яйцеобразную шишковатую голову. Я сразу узнал кудреватый летящий почерк. На втором имени Додиньи остановился, поднял на меня грустный взгляд:

– Я уже понял, что вы видели мою записку. Я только не знаю, каким образом. Вряд ли сам Пер-Лашез вам ее показал.

Я промолчал. Глупо было с моей стороны цитировать его писульку и тем самым обнаруживать знание, в источнике которого я не мог признаться. По счастью, Додиньи больше заботился о том, чтобы оправдаться, а не уличить.

– Но я не скрываю, что я ее написал. Мне хотелось испортить ему торжество. Пер-Лашез не заслужил этого триумфа. Я обвинял его публично, это знает весь город. Но подумайте сами: если бы я намеревался убить его, стал бы я посылать ему такие записки?

Стал бы? Если бы убийцы не делали ошибок, преступления не оставляли бы следов. Может, и стал бы. Додиньи – неуравновешенный, эксцентричный невротик, но вовсе не простак. С него сталось бы послать записку с угрозой, чтобы потом утверждать, что сама угроза доказывает отсутствие серьезного намерения. И правый лацкан смокинга сподручнее всего было оборвать противнику-левше.

Дома Елена в темно-синем домашнем платье сидела на диване и расшивала очередную шляпку. На граммофоне манерный голос выводил: «Мадам, уже падают листья…» Она даже не привстала мне навстречу. Это после того, как ради нее я вытерпел Марго Креспен и Марселя Додиньи! Не отрывая взгляда от иглы с бусиной, она спросила:

– Где ты был?

Я небрежно ответил:

– Водил Марго Креспен в самый дорогой ресторан Парижа – во «Фландрен».

Я моментально получил ее внимание в полной мере – она отложила рукоделие.

– Ты водил эту женщину во «Фландрен»? И как тебе она?

Я снял пиджак, расслабил узел галстука.

– Типичная современная «бабочка»: эгоистичная и себялюбивая до мозга костей, гедонистка во вкусах, расчетливая в действиях, алчная, пожираемая внутренним беспокойством, надменно откровенная, амбициозная и источающая слегка гнилостный соблазн.

Отчитавшись, я пошел на кухню, чтобы заварить себе чай. За моей спиной послышался нервный, дрожащий голос:

– Так вот, оказывается, какие женщины тебе нравятся?

Ее обвинение взбесило меня. Не поворачиваясь, помешивая сахар, я бросил:

– Я не слепой и не кастрат. Мне многие молодые красивые женщины нравятся.

Воцарилась тишина, которую можно было резать ножом, только в гостиной все тот же манерный голос тянул: «Лиловый негр вам подает манто…» Я сразу раскаялся и добавил:

– Но люблю я только тебя.

Это заявление опоздало – дверь спальни с шумом захлопнулась. Граммофон наконец-то заткнулся.

На кухне нашлись остатки подсохшего багета, сыр, вяленая колбаска с лесным орехом. Я выудил из кладовки припасенную бутыль «Шатонёф-дю-Пап» и угрюмо прикончил ее, провожая взглядом фары машин под окном.