Смертельный вкус Парижа

Додиньи печально вздохнул:

– Мишони – гений. У него необыкновенные руки. Это человек, который мог бы состязаться с лучшими краснодеревщиками в истории Франции. А когда человек может, ему трудно удержаться от того, чтобы не делать… Все они сотрудничали с Пер-Лашезом. И при их содействии этот аферист был всесилен.

Мы покинули сад и прошли к станции метро «Сен-Сюльпис». Уже с исчезающего перрона Додиньи прокричал мне:

– Учтите, никаких кроватей Людовика Семнадцатого! Бедняжка спал в тюрьме на соломе!

В резком синеватом свете подземки Додиньи походил на утопленника.

До своей остановки я вспоминал все сказанное Марго и Додиньи. Если кто-то из них и проговорился, то выудить полезный намек из общей болтовни казалось труднее, чем обнаружить алмаз в горной породе.

Окна нашей квартиры светились теплым светом. Ноги сами через ступеньку внесли меня на первый этаж. Я раскаивался, что утром не помирился с Еленой. Весь этот день собственная вина угнетала меня.

Из недр квартиры пахнуло пирогами. Граммофон заливался новоорлеанским джазом, но контрабас и барабан легко перекрывал бас Дерюжина:

– Ради тридцати франков кружишь всю ночь по пустому ночному Парижу. Иногда кажется, что все это какой-то кошмар. Это не моя жизнь. Я должен был или с пулей во лбу валяться в подвалах Лубянки, или мирно отстраивать свою Сосновку. А выживание в эмиграции без цели и смысла – это не ад и не рай, это хуже, забвение… Как там у древних греков загробный мир назывался?

Я замер, удерживая ботинок за шнурки. Со мной Дерюжин никогда не был столь откровенен.

– Если Париж – Тартар, то вы Харон, подбирающий в ночи несчастных путников, – живо возразила Елена.

– Елена Васильевна, не идеализируйте меня и моих пассажиров. Несчастных и сумасшедших в Париже не перечесть, и никому до них нет дела. Я заранее знаю, в каком квартале увижу знакомого карманника, на каком углу в жидкой грязи будет валяться, бормоча бретонские песни, все тот же пьяный. По субботам на бульваре Капуцинок маленький усач грозит кому-то кулаками и читает монолог Гамлета. В привокзальном кафе по ночам сидит старуха с огромным лохматым псом. А у моста Сен-Мишель промышляет похожая на мартышку… э-э-э… дама полусвета в тюрбане с черными перьями. Ей, наверное, уже далеко за пятьдесят, бедняжка завлекает клиентов тем, что танцует и поет известные арии прямо на мосту.

– Я ее видела. Она пела хабанеру. L’amour est un oiseau rebelle. Пусто, темно, никого, кроме нее и меня, и ее надтреснутый слабый голос, такой жалкий и патетичный. Она жутко напугала меня, я подумала, что она сумасшедшая, бросила ей десять франков и убежала.

– Она не сумасшедшая, просто Париж уже пережевал и выплюнул ее. Это только в мюзик-холлах показывают туристам, что тут вечный праздник.

Я вошел в гостиную. Елена устроилась на диване в знакомом мне еще со времен Тегерана темно-бордовом платье без рукавов. На краешке кресла напротив балансировал Дмитрий Дерюжин, держась обеими ручищами за фарфоровую чашечку с чаем. Я извинился:

– Мы договорились на сегодня? Простите, я совершенно забыл!

Елена повернулась ко мне, и меня обожгло свечение ее лица. Давно я не видел жену такой радостной, сияющей и прекрасной. Дерюжин тоже выглядел как кот в сметане.

– Это я должен извиниться. Я, кажется, явился слишком рано. Зато Елена Васильевна смогла рассказать мне о твоем увлечении фотографией – как после работы ты объезжал все прикаспийские аулы под охраной казаков Персидской бригады. И как колонну бакинских беженцев доволок до Тегерана.

Елена подала мне чашку душистого чая и пододвинула блюдо с пирожками.

– Колонну не я волок, а англичане. Я только старался, чтобы как можно меньше хворых осталось на обочинах. Но по сравнению с тем, что выпало тебе, моя жизнь в Персии представляется игрой в гольф…

Елена прервала меня:

– Дмитрий Петрович, вы ведь Крым с Врангелем покинули? Расскажите.

Дерюжин отнекивался, но она настаивала, и несгибаемый вояка сдался: