Смертельный вкус Парижа

– Елена Васильевна, России больше нет, не существует. А Франции не нужны бесконечные нищие адъютанты его величества и проигравшие войну солдаты. Ей гораздо нужнее красивые женщины, умелые врачи, талантливые художники, музыканты, танцоры, дизайнеры. И рабочие на сталелитейных заводах. Лучшие сыны и дочери России спасаются как могут. Князь Львов, тоже Рюрикович, глава Временного правительства, обувь починяет. Княгиня Репнина, урожденная Мусина-Пушкина, с сестрой ресторан открыла. Одна графиня, уж позвольте не называть несчастную, в дансинге взимает плату за вход в туалет. Из офицеров очень мало кто преуспел. Вот Попов разве. Бывший офицер, казак лейб-гвардии Сводно-Казачьего полка и кавалер чуть не всех российских орденов. Один из немногих офицеров, сумевших устроиться в гражданской жизни – у него картинная галерея на Фобур-Сент-Оноре.

– А Шаляпин? – разгорячилась Елена. – Он завтра концерт в пользу детей эмигрантов дает. А Стравинский, балетмейстеры, танцоры, писатели, поэты, художники? Газеты, журналы выходят. Русские женщины весь парижский мир изменили. – Она протянула гостю вазочку с засахаренными каштанами. – Воронцова-Дашкова «Имеди» основала, Юсуповы – «Ирфе», бывшая фрейлина Александры Федоровны – «Миеб». Мария Ивановна, свекровь великой княгини Марии Павловны, «Шапку» открыла. Они с самой Шанель и Жаном Пату соперничают!

– Наши женщины посильнее генералов оказались, – согласился Дерюжин. – Семью кормят и других спасают. У графини Орловой-Давыдовой многие наши мастерицы работу нашли.

Я выдал друга:

– Дмитрий и сам в Союзе русских шоферов на добровольных началах учит молодых солдат таксомотор водить.

Он отмахнулся:

– Многие пытаются помочь соотечественникам. Вон Саша, – он кивнул на меня, – прием в нашем медицинском диспансере ведет, это для многих чистое спасение.

Мне тоже досталась мимолетная улыбка жены.

– А если вам скучно, Елена Васильевна, вы можете помогать в Обществе помощи детям русских беженцев, оно тут неподалеку от вас.

– Я с удовольствием, Дмитрий Петрович. Вот увидите, когда вся эта большевистская горячка выдохнется, о вас всех вспомнят, призовут обратно, гордиться вами будут!

Я тоже попытался подбодрить Дерюжина:

– Там столько рушится, погибает, давится. Интеллигенция выслана, крестьянство уничтожается. Вы здесь как отложенное про запас доброе зерно. Пусть хотя бы здесь сохранится.

Боярин горько усмехнулся:

– Доброе зерно, по ветру чужбины рассеянное, в чужую грязь упавшее и в ней сгнившее. Эмиграция многих превратила в обывателей. У большинства единственное развлечение – ежевечернее пьянство, а вся культура – воскресная литургия в соборе Александра Невского да партия в шашки в Союзе русских офицеров. Хорошую книгу нет сил открыть, не то что показы мод или поэтические состязания посещать. Мы забыты и утеряны для России, а дети эмигрантов и вовсе французами становятся.

Я вспомнил русских детей в Тегеране:

– Скорее русскими французами, но пусть хотя бы у детей будет ощущение родины. В мусульманском Иране православные русские навеки останутся чужаками. Кстати, знаком ли ты с князем Иваном Куракиным, хозяином антикварной галереи на рю Берри?

– Конечно. Мы через Общевоинский союз знакомы. С Билибиным – он его галерею расписал – вместе из Крыма эвакуировались, только я на «России», а Билибин – на «Саратове».

– Сможешь ли завтра утром сводить меня туда? Там будут арт-дилеры, имевшие дело с Люпоном, надо, чтобы меня им представили.

– Да с удовольствием! Елена Васильевна, вы с нами?

Я попытался защитить ее от досужего любопытства публики:

– Не стоит. Мне там придется вести множество длинных и скучных разговоров.

– Я с радостью пойду, – словно не услышав, заявила Елена. – Буду рада познакомиться с Куракиным и Поповым. И ни за что не буду скрываться, когда все газеты пишут обо мне всякие мерзкие выдумки. Но ты, Саша, не волнуйся, мы твоим важным разговорам не помешаем. Мы с Дмитрием Петровичем будем разглядывать рисунки и коллекции.

Я покорился. Было приятно, что мой друг произвел на жену такое сильное впечатление, хоть и казалось, что не ее это дело – приобщать его к местным очагам русской культуры. Но живость Елены и ее вновь возникшая уверенность в себе заново привлекли меня.

Когда я провожал Дмитрия к автомобилю, он сказал:

– Саша, во всех газетах фотографии Марго Креспен. Не хотел при Елене Васильевне, но я ее знаю. В варшавском заведении ее звали Агнешкой.

– Ты ошибаешься, Марго родилась и выросла здесь, во Франции.

– Это она. Польская француженка, ее в Варшаве даже лягушонком прозвали. Ну, была еще причина… Не важно. – Полковник ухмыльнулся. – В двадцать втором году она приезжала в Варшаву из Парижа, искала там своего отца, но он погиб на войне. На фотографии в «Ле Фигаро» она держит янтарный мундштук. Я этот мундштук помню и сразу узнал ее манеру держать его постоянно в уголке рта, иногда даже с незажженной сигаретой. И еще, – он смущенно потянул ус, – я как-то в пух и прах проигрался и расплатился с ней маленьким браунингом с калибром семь шестьдесят пять.