Смещение

— К сожалению, — повторил Я-Хью, — ты с детства не понимал главного в жизни. И в физике — ведь физика и есть жизнь. Нет потустороннего мира, о чем ты? Все реальности всех многомирий возникли в Больших взрывах. Ты не понял, почему здесь я, умерший полвека назад, и почему здесь Вителия, помнящая Элизабет, твою сестру? Полная и частичная запутанность волновых функций, это очевидно! Очевидно любому, кроме тебя!

Слово Я-Хью опрокинуло Я-Марка, он потерял равновесие и начал падать назад, на Жаклин, жену Тезье. Он и упал бы, но Тезье встал между ними, подхватил Я-Марка, опустил на пол, взглядом попросил Жаклин принести воды, она молча наполнила на кухне стакан, вода из крана расплескивалась, Жаклин передала стакан мужу и вытерла мокрые пальцы о полотенце, упавшее с крючка на кухонный стол.

Почему-то эта деталь показалась Я-Марку важной, значительной, необходимой. Воду он пить не стал, с трудом поднялся, поковылял на кухню, неожиданно оказавшуюся очень далеко, он долго шел по коридору, пошатываясь, добрел, поднял полотенце, тяжелое, как металлическая пластинка с острыми зазубренными краями, он удивленно выпустил полотенце из рук, и оно спланировало медленно, будто легкий мамин платок, синий, который Нэнси повязывала на шею…

Он не хотел жить в реальности ураганов, падающих домов, людей, живущих в аду и уверенных, что это обыденность, естественное состояние, так всегда было, с начала времен. Он хотел умереть, потому что понимал: Я останется здесь навсегда. Ничего сделать нельзя. Этот француз, нелепый, умный, невозможный, проживший жизнь в лучшем из миров и не пожелавший умереть в худшем, чтобы в мир вернулось прежнее равновесие, этот француз смотрит на Я круглыми от страха глазами, обнимает жену, не мыслящую жизни без него, погубившего мир, людей, себя…

Я ничего не могу с ним сделать. Ничего. Свобода решений, свобода поступков. Каждый выбирает сам. Где жить, с кем, почему. Для чего. Этому французу есть для чего жить, потому что он уже забыл, как жил прежде.

Память его изменилась, он всю жизнь прожил в этом Париже, непредставимом, как поставленный на ребро лист бумаги, в мире, мечущемся между состояниями неустойчивого равновесия и неизбежными в таких случаях склейками с другими реальностями, все дальше смещающими равновесное состояние от максимума распределения.

Я не хочу здесь жить, подумал Я-Марк, расплескав воду. У воды был необычный вкус дикой сирени, цветы которой молодой Марк жевал, срывая ветки в саду у школы. Жевал и выплевывал, и с жеваными цветами, как ему казалось, сплевывал свою неудавшуюся жизнь (уже тогда, в десять — двенадцать лет, он считал жизнь неудавшейся).

Я-Алан, шептавшийся с Я-Ализой и

Я-Витой, повернулся к Я-Хью, но тот уже знал результат вычисления, и Я-Алан подумал (Я-Ализа с ним согласилась), что Хью Эверетт Третий предвидел такой результат еще в июле тысяча девятьсот восемьдесят второго. Потому и записал вычисление, потому и запечатал в конверт, потому и оставил у нотариуса, отложив решение на полвека. Он не мог закончить вычисления по той простой причине, что еще не существовало нужных математических методов, открытых позднее. Но результат знал, физическая интуиция не подводила его никогда.

— Да, все правильно, — сказал Я

-Хью громко, хотя достаточно было подумать.

— Они ничего нам не сделают, дорогая, — торжествующе прокричал Тезье, зная, что его слышат и оба Эверетта, и обе женщины, и девочка, и два адвоката, и двое полицейских, все это существо, назвавшее себя Я.

— Пусть они уйдут! — крикнула Жаклин. Она хотела еще час поспать, ночью ураган дважды взламывал систему безопасности, во сне она чувствовала, как восстанавливаются стены, привычно и торопливо, она хорошо засыпала под эти ремонтно-строительные звуки, означавшие, что жизнь продолжается, настоящая жизнь, о какой она мечтала девочкой. Париж! Эйталиева пирамида, несокрушимая и вечная! Опера Эрве, ежедневно представавшая перед зрителями-слушателями в новом архитектурном решении, это было нескончаемо прекрасно — настоящая жизнь. А она была девочкой из провинции, где реки то и дело подмывали непрочные берега, и бедным семьям, таким, как семья ее родителей, работавшим на фабрике роллов, приходилось переезжать, теряя деньги, заработанные честным трудом. Такова жизнь, таков порядок, такова природа. А она смогла вырваться, стать парижанкой, выйти замуж…

— Пусть они уйдут!

Она была права. И Тезье был прав. Они хотели жить в реальности, которую считали своей. Нормальное человеческое желание — сохранить себя. Сейчас, когда память изменилась, уже и Тезье не помнил, не знал, никогда не думал о такой теории, как квантовая статистика миров. Почему он должен был об этом думать? Всю жизнь — после стажировки в Ганновере — Тезье занимался квантовыми компьютерами и достиг в этой области таких успехов, что был номинирован на Нобелевскую премию три года назад. Премию не получил, она досталась трем физикам из Соединенных Штатов Обеих Америк — уж эти-то своего не упускают никогда! — но все равно был горд, и Жаклин гордилась мужем.