Смятение

Он вступил в армию, приехал в Англию, чтобы в дальнейшем участвовать во вторжении во Францию, и это дало ему ощутить себя свободным, обособленным и – за пределами служебных обязанностей – безответственным. Поначалу, хотя Лондон, казалось, кишел девицами, он оставался одинок. Ходил на вечеринки с коллегами-офицерами, где ели ужасную еду и смотрели, как парочки танцуют. Иногда другие приводили девиц, а раз даже и ему девица перепала, но искры не высеклось: она рассказывала ему непристойные анекдоты, чем вызвала у него стеснение и жалость к ней. Потом как-то вечером они ужинали с Джоном Райли, служившим в его подразделении, а после ужина закатились в «Астор» (как позже выяснилось, потому, что туда собиралась пойти одна интересовавшая Джона знакомая), и, вполне понятно, Джон враз отыскал свою леди и повел ее танцевать. Немного поглядев на них и уже подумывая уходить, он увидел, как этот говнюк Джо Бронстайн танцует с высокой худой девушкой в зеленом шелковом платье, с длинной стрижкой «под пажа». Когда пара приблизилась по кругу к его столику, он увидел, что Джо горло на нее дерет, а она это терпит. С Джо они на одном судне в эту страну прибыли, и тот ему не понравился тем, что приставал ко всем, кто был послабее его. Когда пара оказалась шагах в трех, он понял, что Джо пьян и что девице с трудом удается удерживать его на ногах. На секунду показалось, что она глянула на него и лицо ее, белое с кроваво-красным ртом и глазами, густо обрамленными черным, выражало всю скорбную беззащитность клоуна… Потом музыка смолкла, и Джо, ухватив девицу за руку повыше локтя, поволок ее к столику. Добравшись до него, толкнул ее на стул, Эрл видел, как девушка что-то сказала и встала, но Джо снова схватил ее и толкнул с такой силой, что она проскочила мимо стула и упала на пол. Дольше такое терпеть было нельзя. Он встал и подошел к ним. «Вам пора домой, лейтенант», – отчеканил, но большего делать не пришлось: налетели вышибалы и увели пьяного. Так он познакомился с Анджелой. Спросил ее, не хочет ли она выпить, и она ответила, мол, нет, просто хочет уехать домой. Вблизи она оказалась моложе, чем ему показалось. Принялась благодарить его на своем приятном, четком английском говоре, но посреди благодарностей ею вдруг овладели такая страшная зевота, что она едва успела рот прикрыть. Извинившись, сказала, что вполне устала. Тут подоспело вызванное им такси. Когда она поняла, что он едет с ней, то забилась в угол и назвала свой адрес голосом, хоть и одолевавшим расстояние, но основательно перепуганным. Ему просто надо убедиться, что она благополучно окажется дома, пояснил он, и она опять извинилась за то, что устала. (Пока добирались до ее квартиры, она извинялась четыре раза.)

На следующий день он послал ей розы с карточкой, на которой написал, что надеется, она хорошо выспалась, и не позвонит ли она ему? Слегка удивился, когда она позвонила. Он пригласил ее на встречу Нового года, они прилично напились и под конец оказались в ночном клубе, где от джина с травкой она отключилась.

Первые любовные утехи с ней разочаровали: было в ней что-то отработанное и бездушное, что вызывало в нем грусть и в чем он ощутил ущербность, выходившую за рамки Джо Бронстайна. В постели она вела себя, как будто ей постоянно утром надо было успевать на поезд в восемь десять, зная, что всю дорогу предстоит стоять. Однако в остальное время, когда он водил ее гулять, осматривая Лондон (который она, похоже, знала так же мало, как и он), во время поездок за город, когда удавалось достать что-либо из средств передвижения, в кино, когда погода портилась, когда они проводили вечера у него в квартире, ели консервы из индюшачьих грудок или стейки, которые удавалось купить в военторге, а он обучал ее играть в шахматы, она расцветала. Он держал себя с ней очень ровно, терпеливо и всегда вежливо: не хотел, чтобы она путала признательность с любовью. Как он полагал, она любила кого-то, кто погиб, но она ему о нем не рассказывала, а он – не расспрашивал.

* * *

Он успел на последний поезд до Оксфорда, и, когда прибыл, она ждала его на платформе, как он и думал. Стоял жуткий мороз, поезд опоздал, и он ковылял по платформе, едва не упав в ее объятия. Они поцеловались: лицо у нее замерзло, от нее пахло мятой. Внутри видавшего виды «эмджи», подаренного ей семьей бог весть когда, к двадцать первому дню рождения, поцеловались более основательно.

– Ах, Раймонд! Я так по тебе скучала!

Он был в отъезде всего лишь двадцать четыре часа.

– Вернулся, как только смог.

– О, я знаю! Я тебя не виню.

В салоне было жутко холодно, от их дыхания запотевали окна машины.

– Давай поедем, дорогая.

– Да, разумеется. Ты замерз, должно быть. – Она отерла ветровое стекло своим довольно ворсистым шарфом. Она обожала, когда он произносил «дорогая».