Смуглая дама из Белоруссии

— Миша, Миша. Миша.

Розали, вдова, выстроила вдоль трубы отопления, ровными рядами, бутылки из-под пепси-колы, после чего одним движением обмахнула Мишин стульчак и вымыла его. Ее вездесущая тряпка не пропускала ни одной щели. Миша спрятался за столом; у него не было никакого желания, чтобы ему терли уши и подмышки.

Розали ругалась:

— Свиненыш.

Миша следил глазами за ее тряпкой, предпочитая оставаться за столом. Розали подняла с пола книги, вытерла с них пыль и, не разбирая ни авторов, ни заглавий, расставила на полке, сооруженной ее братом Ици. Мишу эта полка бесила. Однако было ясно: выброси он ее — и ему не поздоровится. Ици Химмельфарб был шерифом Деланси-стрит. Тридцать лет назад, когда Билька Бендельсон терроризировал Ист-Сайд, Ици созвал всех мясников от Ладлоу-стрит до Восточного Бродвея и сколотил из них отряд. И однажды июньским днем, промаршировав со своей Мясницкой армией к Билькиному штабу на Второй авеню, выпроводил Бильку со товарищи вон из Ист-Сайда раз и навсегда.

Увидев, что Розали положила тряпку на полку, Миша наконец позволил себе расслабиться и даже отважился закурить.

— Миша, — произнесла Розали, — так что?

Миша сделал вид, что с головой ушел в работу. Но от Розали, он знал, так просто не отделаться.

— Долго мне еще во вдовах ходить?

Розали снова схватилась за тряпку, и Миша выронил сигарету.

— Миша, — продолжала она, — Ици ждет ответа. Пять лет — срок достаточный… А еще, Миша, у меня ведь есть собственность.

— Я помню.

— За прошлую неделю — пять предложений. Пять. Все хотят на мне жениться. Миша, ей-богу, раввин Гершензон готов развестись с женой.

Чтобы сделать ей приятное, Миша выдавил смешок.

— Миша, долго мне еще ждать? Дай наконец ответ. Да или нет.

Миша метался между Сциллой и Харибдой. Скажешь «нет» — Ици мигом примчится и сбросит его с крыши. Скажешь «да» — придется терпеть Розали с ее тряпкой день и ночь, всю жизнь и после смерти. Но еще хуже, чем Сцилла и Харибда вместе взятые, было «посмотрим» — вечная агония, вот что это такое.

— Миша, — позвала Розали, — так да или нет?

Миша оглядел ряды стоящих у трубы бутылок.

— Нет, — сказал он, сначала про себя, а затем и вслух.

Розали не поверила; пришлось повторить. Она сложила тряпку.

— Постой, — сказала она, — постой. Пять лет ты водишь вдову за нос. Постой. Думаешь, Ици допустит, чтобы его сестру позорили?.. Миша, сейчас я беспокоюсь исключительно за тебя. Может, передумаешь?

Ложбинка на Мишином подбородке обозначилась резче, и Розали поняла: это его «нет» — окончательное. Грудь пронзила боль, и она заплакала.

— Лодырь, ублюдок! — сказала она. — Нашла с кем связаться! С поэтом! Говорил мне Ици: нечего тут ловить. Да он тебе гвозди в макушку вколотит за то, как ты со мной обошелся. Гвозди.

Она схватила со стола алюминиевую лампу с выдвижной ножкой — ее подарок ему на пятидесятисемилетие. Сорвала абажур, разломала ножку, зашвырнула обломки на полку, фыркнула и ушла.

Сломанная ножка свисала с полки и завлекающе покачивалась: дескать, Миша, полюбуйся. Прятаться, баррикадировать дверь, он знал, было бесполезно, поэтому он просто сел и стал ждать, когда нагрянет Ици. Пошарив на полке, он достал потрепанный томик рассказов Шолом-Алейхема и прямо за столом погрузился в чтение.

Услышав громкий стук в дверь, он отложил книгу. Колени его стукались друг о друга — до того он перепугался, и он отругал себя за это. На какой-то миг он даже пожалел, что так быстро дал отставку Розали. Надо было сначала упаковать книги и уехать из города. Но куда бы он ни сбежал — в Паркчестер, Скарсдейл, даже в Тель-Авив — все одно Химмельфарб его достанет. Он философски улыбнулся и предоставил Ици выламывать дверь. Однако стук прекратился. Кто-то звал его — слабо, еле слышно. Так вот кто там, за дверью.

Бернштейн все не мог отдышаться.

— Ну и лестница! Попробуй заберись.

Миша расстегнул ему ворот рубашки, налил коньяку и запер дверь на задвижку. Бернштейн плакал.

— Миша, — сказал он, — Попкин нам отказал.

Он отыскал глазами стульчак и двинулся к нему.

— Отказал. «Попкин, — убеждал я, — возьми десять старых рассказов и один новый». «Нет», — сказал он. Он передумал. Еврейские писатели его больше не интересуют. Паскуда! Перекинулся на мексиканских поэтов — они теперь в моде. Миша, я его умолял. «Попкин, Попкин, возьми „Человека, который молодел“, не ошибешься. Пройдет лет десять, и это станет классикой. Попкин, гарантирую». Но классика ему не нужна. Одни только мексиканские писатели.

Он, запинаясь, брел по комнате и, чудом миновав ряды бутылок из-под пепси-колы, уселся на стульчак.

— Миша, ты меня слушаешь, нет?

— Что-что?

— С Попкиным мы прогорели. Вряд ли мы хоть цент из него выжмем. Тебе-то еще хорошо. У тебя хоть Розали есть.

Мишины губы сложились в ироничную улыбку.

— Нет у меня больше Розали. Я с ней распрощался.

Бернштейн недоверчиво помотал головой.