Смуглая дама из Белоруссии

— Миша, ты упустил золотую жилу. Эта женщина — настоящий клад. Мне сам Гершензон сказал. Он-то про ее деньги все знает… Ах, Миша, Миша! Ты хуже ребенка. Миша, кроме шуток, без меня ты пропадешь. Бог с ней, с Розали! Как ты с Химмельфарбом-то столкуешься?

Бернштейн, закусив губу, погрузился в думы о Мишиных горестях.

— Миша, у меня план. Возьму Розали на себя. Разумеется, я соглашаюсь на эту жертву только ради тебя. Как думаешь, Ици это устроит, а?

Он сжал колени и сам себе ответил:

— Что толку? Он такой жлоб — стукнет нас головами, и дух вон.

Бернштейн схватился за грудь; губы его посерели, брови запрыгали. Миша кинулся к нему, схватил его за руку. Затем нагнулся, осторожно помог ему подняться и отвел к кровати. Брови у Бернштейна дергаться перестали. Миша укутал его одеялом.

— Вот увидишь, — сказал Бернштейн, устало дыша, — увидишь. Если это не сердце, то, значит, печень. Миша, может, я пойду домой?

— Оставайся.

— А где же ты будешь спать?

— Кровати, что ли, на нас двоих не хватит?

— Миша, ты меня знаешь. Я храплю. И безостановочно говорю во сне. Я немного посижу и пойду, Миша.

— Бернштейн, столько шуму, вместо того чтобы просто полежать. Делай, конечно, что хочешь. Только помни, у меня за дверью эскалатора нет.

Бернштейн представил, как летит кувырком вниз по Мишиным сорока девяти ступеням, и губы его снова посерели.

— Может, ты и прав, Миша. Побуду сегодня у тебя. А почему ты караулишь дверь? Ждешь кого?

— Ици.

— Ици, — произнес Бернштейн, — я и забыл.

Он отбросил одеяло.

— Давай-ка, Миша, лучше переберемся ко мне.

— Ко мне, к тебе. Он где хочешь меня достанет.

— Миша, а может, нам поехать в Мексику? Кроме шуток.

Миша снова укрыл его одеялом.

— Спи. Заболтал меня, аж голова заболела.

Какое-то время Бернштейн хмуро посидел на кровати.

— Миша…

— Что?

— Не беспокойся насчет Ици. Я с ним поговорю. Он меня послушает. «Ици, — скажу я ему. — Давай по-честному. Миша не брал на себя никаких обязательств. Где контракт? Контракта не было. Раввин к ним не приходил. Миша никогда не обещал на ней жениться. И он сам себя наказывает. Розали — золото. У нее и ценные бумаги есть, и два дома в Браунсвилле. Ици, поверь мне, Розали же самой так будет лучше. Миша не подарок. Этот мужчина ни дня в жизни не работал. Пусть морочит голову своей поэзией кому-нибудь другому». Как по-твоему, Миша? Послушает он меня, нет?

Миша стоял возле трубы. Бернштейн все читал наставления — ему, Ици, самому себе.

— Вот увидишь. Я, конечно, не Бааль-Шем[51], но договариваться умею. А если Ици приведет с собой Розали, я отзову ее в сторонку, усажу на стульчак и переговорю с ней с глазу на глаз. «Розали, — скажу я, — живи да радуйся. Облегчение-то какое…»

— Спи.

Бернштейн зарылся в одеяло.

— Миша!

Миша в отчаянии поднял руки.

— Как он говорит, твой человек, человек, который все молодеет? «Мир — это сортир». Он, конечно, умалишенный, но, ей-богу, он на сто процентов прав. Сортир!

Бернштейн хлопнул себя по коленям.

— Никто: ни Чехов, ни Толстой, ни Бабель, ни Гоголь, ни Шолом-Алейхем — никто не пишет так, как Миша Дубринов!

Он уронил подбородок на впалую грудь. И тихо заснул.

Миша бодрствовал возле унитаза.

— Негодяи, — закричал Бернштейн во сне, — сволочи. Попкин, выслушай меня!

Миша подошел к кровати. Взял Бернштейна за руку.

Бернштейн открыл один глаз.

— Миша, он что, пришел, этот жлоб?

— Нет.

— Не волнуйся, Миша. Я знаю, как от него отделаться. Не волнуйся. Вот увидишь. Ици меня слушает. Миша, может, мне сбегать домой за балалайкой? Скажи, перед моей балалайкой никто не устоит? Ты же знаешь, Миша. Миша, как думаешь, он придет? А то, может, побежим в полицейский участок? Там ему нас не достать. Миша, а может, он и не придет. Может, Розали забыла ему нажаловаться. Как думаешь, Миша?

— Он придет. Не сейчас, так потом. Не сегодня, так завтра. Это я тебе гарантирую.

Бернштейн понурился.

— Ну так что же нам остается? Будем ждать.

Они сидели в темноте. Бернштейн клял Ици и Попкина. Миша смотрел на дверь.

Прощайте!.. Прощайте!..

Передаю по буквам!

Техас!

Аризона!

Род-Айленд!

Аризона!

Невада!

Пока Айки Бендельсон и его команда играли сплюснутой жестянкой в «Бей япошек»[52] или бегали с фонарем из тыквы с намалеванной на нем физиономией Тодзио[53] и кричали: «Раз-два, дружно взяли!» — и прочую такую муру, которой понабрались в честерском «Эр-Ка-О»[54] и в тремонт-ском «Лоеве»[55], я зубрил, сколько рот в батальоне и сколько батальонов в дивизии. А когда Айки рассказывал одной из двоюродных сестер, как косоглазых выкуривали из пещер огнеметами, я его поправлял:

— Не огнеметами, Айки, а гранатами с белым фосфором.

Конечно, я знал, что американские солдаты, бывает, ставят огнеметы на танкетки, но очень уж мне нравилось осаживать Айки, особенно в присутствии его сестер. В ответ Айки всегда применял один и тот же хилый приемчик:

— Ну понятно, у Сола брат служит в морской пехоте.

А я неизменно его поправлял:

— Сколько тебе повторять, Айки, Лео действительно служит в пехоте, но не в морской!