Смуглая дама из Белоруссии

До начала войны Лео преподавал биологию в средней школе Джеймса Монро. Профессию эту сочли «полезной», так что призыву Лео не подлежал. Но когда Германия объявила войну Соединенным Штатам, он пошел и записался добровольцем. Брат не любил насилия, он отродясь ни с кем не дрался, но теперь он жаждал уничтожить всех немецких солдат до единого.

«Мы примыкаем штыки и тренируемся на чучелах, подвешенных на железном рельсе, — писал Лео из лагеря „Килмер“ в Нью-Джерси, — сержант покрикивает: „Коли, коли“, и я, стиснув зубы, наношу удары по чучелу, и его соломенные кишки разлетаются окрест. Дай срок, и я научусь всей душой ненавидеть. Ма, я не дурак. И знаю, что многие — и с той, и с нашей стороны — наживаются на войне, что правители пускают в расход живых людей и предают других, лишь бы самим уцелеть, и все равно я хочу сражаться. Слишком много гитлеров стало в мире. И хотя бы от одного я попробую нас избавить».

Когда Лео окончил курс базовой боевой подготовки, его на несколько дней отпустили на побывку. Раньше ему не доводилось держать в руках оружие. Зрение у него было никудышное, сказались годы сидения за микроскопом; несмотря на это, он ухитрился получить медаль за меткость и дал Алби ее поносить. Алби — ему на тот момент стукнуло четырнадцать — маршировал с ней взад-вперед по всему кварталу. Айки Бендельсон шипел и обзывал его гитлеренком, Алби гонялся за ним с палкой, и медаль подпрыгивала у него на груди. Лео водил нас с Алби в Бронкс-парк, и там старшеклассницы, сплошь с длинными волосами и в белых носочках, распевали «Ты под яблоней не сиди» и махали Лео из-за его военной формы. Алби шагал по парку руки в брюки и бормотал под нос:

— Мы им покажем. Я и Лео. Пусть даже десять охранников не отходят от Гитлера ни на шаг.

Лео купил мне большой пакет арахиса и сладкого попкорна, и мы кормили слонов и кенгуру. Алби подскочил к вольеру с львами и рычал на них. Насилу Лео его оттуда отволок. Потом мы зашли в магазин сладостей, и Лео вручил мне мороженое с фруктами и орехами, политое горячей сливочной помадкой. Помадка липла к губам, и Лео дразнил меня Самбо-негритенком. За все время прогулки Алби ни разу не засмеялся. Лео ткнул в медаль у него на груди.

— Плечи распрями, солдат. Подбородок выше. Живот втянуть.

При слове «солдат» Алби навострил уши и стал одну за другой четко выполнять команды.

— Тебя, солдат, это тоже касается, — гаркнул Лео, поворачиваясь ко мне, и я сразу подтянулся.

Под счет Лео: раз-два, раз-два — мы промаршировали к выходу.

Стариковское личико Алби сияло — ну Ганга Дин[56], да и только.

Той ночью мы помогали Лео укладывать вещмешок. Мама металась взад-вперед и плакала.

— Лео, будь осторожен.

Она проклинала Гитлера, Муссолини, Амана[57] (Пурим был ее любимым праздником!), а заодно и Тодзио.

— Сара, — и отец с укором указал на меня, — разве можно говорить такое при Соле?

— Пусть знает, — горестно возразила мать, — пусть знает врагов нашего народа!

Ехать Лео надо было ночью, и мы тоже не ложились. Отец в шелковом халате, с поникшей головой и отвисшим брюшком смотрелся пародией на царя Соломона.

— Лео, — обратился он, — прошу лишь об одном: будь менч.

Он подергал за кисти на поясе и воздел руку:

— Покажи этому усатому недомерку и его головорезам, покажи им, как Давид расправился с Голиафом!

Тут он не выдержал и разрыдался. Алби вышел из комнаты. Лео стал утешать отца. Вернулся Алби, с вещмешком на плече. Лицо бледное и строгое.

— Лео, тебе пора.

Лео приподнял меня, я обнял его и расплакался.

— Сол, не забывай в дождь надевать калошки.

Алби отколол медаль от груди.

— Оставь себе, Ал, — сказал Лео.

Алби уставился на него.

— Но, Лео, тебя ведь накажут, если увидят, что ты без медали.

— Пустяки, — ответил Лео, — сержант говорит, сейчас не время держать в заключении обученных солдат. Немцев бить надо.

Он подхватил вещмешок, поцеловал нас с матерью и отцом, пожал руку Алби и ушел.

Лео так и не довелось бить немцев. Его перебросили в Джорджию, в лагерь усиленной подготовки, а оттуда отправили кораблем на Тихоокеанский фронт, в 27-ю пехотную дивизию. Узнав об этом, мать собралась писать президенту Рузвельту.

— Сара, — остановил ее отец, — так даже лучше. У немцев танки и бомбы, их не остановить.

Мать утихомирилась.

Писать каждому из нас четверых по отдельности у Лео не было времени, поэтому он присылал одно большое письмо, предназначавшееся всем сразу. Первые строки он обращал к матери и отцу.

«Дорогие мама и папа! С Гавайев к нам доставили еврейского капеллана и в одной из палаток устроили седер. Мой приятель Оги Фаринелла пришел на седер и съел с полкило фаршированной рыбы и выдул все вино, припасенное для следующего седера. Раввин чуть не вышвырнул его из палатки. Как прошел седер у вас? Солик уже выучил молитвы? Сможет задать четыре вопроса?»

Затем он адресовал несколько строк мне: