Смуглая дама из Белоруссии

Здесь отец многозначительно подмигнул и закатил глаза. Я бы поехал с братом, но нужно было доразобраться с подарками. Лео со всеми попрощался. Алби в ответ промолчал.

Рукоятка охотничьего ножа была гладкой и холодной. Я положил его на ту половину комода, что принадлежала Алби.

— Не нужно мне твоих подарков. У меня есть еще одна ручка «Паркер», но я лучше отдам ее Айки.

Отец взял балалайку и складной стул и повел маму в Кротона-парк. Мы с Алби расположились каждый на своей кровати. Я перебирал подарки и прикидывал, сколько мои облигации будут стоить через четверть века. Было слышно, как во дворе Айки Бендельсон играет в «Бей япошек». Соскучившись, я решил спуститься и показать Айки «люгер» и другие подарки. Подошел к комоду, вытянул ящик.

— Так, умник ты наш, — сказал я, — ну и куда ты его дел?

Алби молчал.

— Куда ты дел мой «люгер»?

Я схватил его за плечи и встряхнул. Его косточки затрещали.

— Ну же, Ал, говори, не то я дух из тебя вышибу.

— Не брал я твоего «люгера».

Я кинулся в гостиную, рванул молнию на сумке Лео. Перевернул ее вверх дном, потряс, но ни одного патрона из нее не выпало. Плюхнувшись на пол, я лихорадочно шарил в сумке. Алби стоял и смотрел. Под глазами у него сгущались темные круги. Я отшвырнул сумку и помчался к выходу. Алби застонал. Я несся вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, и чуть не сбил с ног полицейского. Нос у него был кривой, щеки заросли щетиной, но улыбался он по-доброму. Он знал, что я братишка Лео. Лео нашли на пустыре возле Орчард-Бич. Бумажник и моя паркеровская ручка — вот все, что при нем было.

Доктор дал маме успокоительное, но даже во сне она вскрикивала: «Лео, Лео». Отец, как призрак, слонялся по комнатам. Его новый шелковый халат превратился в траурные лохмотья: он порезал его бритвой. Один из полуоторванных рукавов развевался и хлопал на ходу. Алби в ермолке сидел на полу в спальне и прижимал к груди медаль Лео. Он раскачивался взад-вперед, но ермолка почему-то не падала. Плечи его были сгорблены, глаза пусты. И весь он скособочился. Среди ночи мать проснулась и пришла в спальню. Увидела опрокинутое лицо Алби и на миг забыла собственное горе. Наклонилась, поцеловала его.

— Алби, — позвала она, — поешь что-нибудь. А то ведь умрешь.

Глаза Алби так и остались пустыми.

Спой, Шейнделе, спой

В «Шемрок гарденз» меня именовали то Маленькой Анни Руни, гордостью Килларни, то Мэри О’Рейлли, королевой графства Корк[67]. Но в питкинском «Театре Лоева» и в театре «Генри-стрит» я была Шейнделе Берковиц, Молли Пикон[68] Восточного Бродвея. В 1943 году варьете почти вышли из моды, но отец все равно рассчитывал на двухнедельный ангажемент в летнем и зимнем ревю в «Генри-стрит». Как-никак именно моя «Шейнделе» имела наибольший успех. Когда я исполняла «Йоселе» или «Ойфн Припечик»[69], даже прижимистые меховщики в первом ряду рыдали и бросали на сцену десятицентовики, а отец ползал и все до единого подбирал. Упаси Бог кто из мальчишек-рабочих попытается стащить хоть монетку. Он подлавливал их после шоу и задавал жару. Отец платил два доллара в неделю Гринспену, портному, чтобы тот разучивал со мной новые еврейские песенки, и я все вечера проводила позади его мастерской: то пела, то пила чай с земляничным вареньем. Сын Гринспена Ици так и вертелся вокруг: норовил ущипнуть меня за попу или под юбку заглянуть. Но стоило папаше застукать его за этим занятием, как он сразу отдергивал руки и скулил: «Пап, пап, да сдалась она мне! Она ж еще маленькая. У нее и сисек-то нет, одно название». В общем, чтобы научиться хорошо петь «Ойфн Припечик», приходилось терпеть и Ицины выходки. Гринспен демонстрировал меня всем своим друзьям.

— Она гойка, — говорил он, вздевая правую руку, — Господи помилуй. Но хоть и гойка, зато поет что твоя Молли Пикон. Мне ли не знать. Сам учил.

Я бы с радостью пела для всех его друзей, но отец не позволял давать бесплатные концерты.

Тетя Джузеппина посылала за мной инспекторов по делам несовершеннолетних, но отец так быстро менял отели, что те за нами не поспевали. Однажды, выйдя от Гринспена, я решила навестить наше прежнее обиталище в Восточном Бронксе. В двух шагах от Вебстер-авеню меня застукал отец Бенджамини. Обнял меня и первым делом справился об отце, потом помрачнел и сказал, что все души в чистилище скорбят обо мне: столько месс я пропустила.

— Фанни Финоккьяро, — сказал он, — заблудшая твоя душа.

Как я могла ему объяснить? Что сказать? Зовите меня Шейнделе, отец? Я Молли Пикон Восточного Бродвея? И пока он разглагольствовал, я дала стрекача и решила впредь обходить Вебстер-авеню стороной.

В январе мне исполнилось пятнадцать, но отец все равно не позволял мне носить лифчик.

— Фанни, — причитал он, — если узнают, что тебе больше двенадцати, нас обоих вытурят.