Смуглая дама из Белоруссии

Мы помахали Харви. Они никогда не жаловался на школу в Аризоне, не говорил, что скучает по Бронксу; Америка заменила ему маму с папой.

А Фейгеле провалилась в бездну отчаяния; у нее не было сил даже причесаться. Я готовил ей еду, подливал папе шнапса. Малыш сделался маленьким главой дома. Я скучал по Харви. Он был моим идеалом. Утешался я похождениями человека-крысы, они выходили каждую неделю. Потом мама начала понемногу приходить в себя.

— Ему ведь там лучше, да, Малыш?

— Харви нужно солнце.

— Ты пойдешь в школу, мы научимся писать и будем знать, что и как у Харви.

— Мама, — сказал я, — я могу хоть институт закончить, но все равно не разберу его почерк. Никто не разберет.

— Не выдумывай, — сказала мама. — Мы обязательно научимся.

Она подошла к зеркалу, причесалась, провела по губам блестящим красным кругляшком помады и отправилась к стоматологу сдавать карты.

Мадам Кюри

Выйдя замуж, она стала мадам Кюри. А в девичестве ее звали Мария Склодовская, и родилась она в Варшаве в 1867 году. Отец ее, скромный учитель математики, спустил деньги на бирже, а Мария была одаренным ребенком и, когда ей еще и пяти не исполнилось, запоминала карты, страны и языки. Она поступила в русский лицей, где изматывала профессоров своими познаниями в области философии Спинозы и физики. Но на университет у ее отца денег не оказалось. И в семнадцать лет Мария, самая блестящая ученица в классе, стала гувернанткой. Она жила словно во сне. Работала, как ломовая лошадь, чтобы поддержать домашних. Наконец ей удалось вырваться в Париж и продолжить образование в Сорбонне. Она влюбилась во француза, ученого Пьера Кюри, вышла за него замуж и стала работать вместе с ним в лаборатории. Вместе они открыли радий, вместе в 1903 году получили Нобелевскую премию. Но в 1906 году Пьер попал под повозку на рю Дофин и тут же умер. Мадам Кюри продолжила начатые ими исследования радиоактивности и стала первой женщиной-преподавателем Сорбонны. В 1911 году ей дали еще одну Нобелевскую премию. Она получила наград больше всех на планете, была популярнее кинозвезд и королей и целиком посвятила себя науке. Постепенно радий в лаборатории стал отравлять организм мадам Кюри; ее кровь превратилась в воду, и в 1934 году она умерла от лейкемии.

«Метро-Голдвин-Майер» решила отоварить ее жизнь и выпустила «Мадам Кюри» — самый громкий кинохит 1943 года с рыжеволосой Грир Гарсон[86] в главной роли. Актриса совсем не была похожа на Фейгеле, но в фильме сыграла именно смуглую даму. Весь Бронкс влюбился в экранную мадам Кюри. Грир Гарсон красовалась во всех витринах. Про нее нельзя было сказать «цыпочка в купальнике».

Она воплощала для Бронкса заветную мечту об идеальной женщине, прекрасной вдовице, заживо похоронившей себя в лаборатории. А поскольку Польша, так у нас считалось, это почти что Белоруссия, и поскольку Грир Гарсон тоже затмевала всех мужчин вокруг себя, то Дарси и его политики стали звать маму «мадам Кюри».

— Фейгеле, — сказал мистер Лайонс, — вам бы надо было выйти за физика.

— Где бы я его встретила, мистер Лайонс? В Бронксе нет русских лицеев.

Но фильм явно задел маму за живое; она, должно быть, представляла себе, как жила бы среди ученых и открыла, к примеру, радиоактивное лекарство против стригущего лишая. Фейгеле продумала все на многие годы. Она подождет, пока я окончу среднюю школу, а потом мы вместе пойдем в старшие классы «Уильям Говард Тафт» — мадам Кюри и ее сын. Но я и первый-то класс не мог одолеть. Болячки на голове прошли, и в начале декабря я, с карандашами и пеналом, появился в 88-й школе. Но на черепушке у меня еще оставалась пара проплешин, и все от меня шарахались, учителя тоже. Я носил бейсболку с «Браунами» и сидел за отдельной партой, на отшибе. Оттуда мне ничего не было слышно. До меня, как до контуженого, долетали лишь обрывки речи.

Зимой 1944-го меня от школы направили в клинику слуха. Мы поехали туда с мадам Кюри и мистером Лайонсом. Целый час я сидел в наушниках и слушал какие-то странные звоночки: тишина в перерывах между ними казалась отдельным миром, где музыка запрещена законом и где ничто не имеет ни начала, ни конца. В паузах между звоночками я думал о нашем канторе, Гилберте Роговине, и понял: без музыки жить невозможно. Песнями нашего скромного кантора полнилась вся синагога. Мне очень не хватало его белой шляпы и его напевов. Мучение в клинике я кое-как пережил, и маме сказали, что я не глухой.

Мама и мистер Лайонс радовались, только мне было не до веселья.

— Мадам Кюри, — нашептывал президент Бронкса. — Мадам Кюри.

Мурлыкал и мурлыкал маме на ухо. Он подвез нас к стоматологу, но оказалось, что владения Дарси кишмя кишат полицейскими. Они хватали обувные коробки с его папками — а их там было под сотню — и запихивали в свой автофургон. Полицейские были не наши, не из Бронкса. Том Дьюи спустил на Дарси спецпрокурора, а у спецпрокурора имелись свои молодчики из Манхэттена.

— А ну не трогать коробки! — гаркнул мистер Лайонс.