Смысл жизни человека: от истории к вечности

«Синтетическое» рассмотрение двух основных подходов к выделению в морали ее абсолютного начала ориентирует на поиск не абстрактного принципа, а конкретного механизма обнаружения морально безусловного в жизни человека. У Канта акцент сделан на доброй воле самой по себе, у Гегеля – на «проникнутости субстанциальной целью» (абсолютным духом). Механизм же может быть выявлен, очевидно, только в диалоге внутреннего и внешнего, того, что человек хочет или может сделать, и того, что он сделать должен. «Если человек должен что-то сделать, то он в состоянии это сделать», – это утверждение Канта. А.А.Ивин предлагает понимать не как переход от суждения долженствования к оценочному описанию человеческих способностей, а как рекомендацию: «не следует устанавливать нормы, выполнение которых выходит за пределы (обычных) человеческих способностей».737

Однако выход за пределы обычных способностей (трансценденция) представляет собой важную, если не главную, характеристику человека, отличающую его от всего живого. (Так, например, для Х.Плесснера, базисным понятием всей структуры категориального анализа человека выступает его «эксцентричность» – априорная способность к выходу за любые границы и мерки, объясняющая его притязания как таковые, вне конкретно – содержательных).738

Исходя из этой, многими исследователями удостоверенной, способности человека превосходить самого себя, можно предположить, что не должное конституирует сущее, а, наоборот, сущая способность (возможность) обусловливает то, что предписывается как долг. Способность слышать весть, и способность дать адекватный ответ на этот зов реализуются в конкретном поступке, безусловно значимом в моральном отношении. Способность слышать весть универсальна, сам ответ – уникален. Таким образом, безусловное – это мера воплощения универсального (как возможного) в уникальном (как действительном). Экстенсивный аспект данной меры выражается понятием «совершенство», а интенсивный – понятием «подлинность» (аутентичность). Отсюда, безусловное в морали может быть определено как аутентичная реализация нравственно совершенного в поступке индивида. (В этом качестве оно не рефлексируется самим индивидом: «лучшие люди те, которые не знают, что они таковы» (М. Шелер), однако его бытийный смысл от этого не исчезает, так как поступок Есть.

К выделению трансцендентно-нравственного плана человеческого поступка приступали многие метафизики прошлого. Эталоном совершенства здесь, разумеется, становился Бог – высший предмет религиозной веры, сверхестественная сущность, наделенная всеми совершенствами. Само существование морали, в этой трактовке, – свидетельство миропорядка, конституированного всеблагим Абсолютом. Все бытие рассматривается как благость, ценность сама в себе, аксиоматически достойная устремления к ней. Доказательство необходимости этого в принципе отсутствует у многих авторов, утверждается безусловно. Отношение к трансцендентному «иному» переносится на земное «другое», освящает его. «Из этого получается, что чистый основной акт веления есть утверждение другого ради него самого, участие в другом не ради меня, а ради него – одним словом, любовь».739

Любовь к земному «другому» конституирована любовью к Богу, аналогична ей, и человек, в идеале, становится «метафизической святостью», целью самой по себе. Поскольку он реально рассматривается и выступает как средство (что неизбежно в условиях совместной человеческой жизнедеятельности), мерилом подлинно нравственных отношений объявляется степень приближения к совершенству, к такого рода связям, в которых человек – только цель. Полная реализация этого невозможна, и нравственный максимум ищется в доброй воле человека, согласного двигаться в этом направлении, хотя бы вечно. Универсализировать добрую волю на практике не удается, остается, по Канту, универсализировать принцип уважения к такому выбору.

Имманентно-нравственное содержание поступка, как его трактует экзистенциализм, соотносится не с «эталоном совершенства», а с критерием его подлинности или неподлинности. Здесь недостаточно иметь интенцию (сознательное намерение) стать причастным совершенству в лице благого бытия или Бога. Свобода и проистекающая из нее вина человека, вечно несовершенного, принадлежит ему не только до поступка, но и до намерения, интенции. Если трансценденталисты стараются не идти дальше неосмотрительности человека как последнего корня ответственности (ибо грех должен быть осмыслен, хотя бы в итоге, как в ситуации бедного Иова), то «имманентисты» обнаруживают вину более глубокого порядка, обусловленную самим фактом человеческого существования, свободы человека в сфере воли.