Сначала исчезли пчёлы…

— И тебе не хворать, — негромко, чтобы не разбудить остальных, говорит незнакомец. — Откуда к нам?

— А вы, собственно, кто?

— Ну, можешь считать меня местным старостой, — без особых эмоций отвечает на, не слишком, но, всё же, дерзкий вопрос. — Так, откуда?

— С окраины, там, где рынок.

— Ммм… — безучастно мычит мужик. — А чего ушли?

— Бандиты, — пожимаю плечами.

— Ясно. А сами-то кто?

— Просто люди.

— Простых людей сейчас нет почти. Простые, вон, — кивает на чумазую парочку, практически вплотную прижавшуюся к бочке у противоположной стены, с уже догоревшими дровами, но всё ещё хранящей некоторое тепло, — третью неделю здесь переламываются.

— Переламываются?

— Ага. Наркоманы. Для «вмазки» людей грабили, теперь скрываются. А вы на наркоманов не похожи. Да и не ходят они такими толпами. Так, чего вам в городе не сиделось? Вы же, системные, это сразу видно…

— Так получилось… — отмахиваюсь и замолкаю. Мне нечего больше сказать и мужик, кажется, это понимает.

— Меня Спиридоном зови, — через паузу нарушает он тишину, — можно просто «Спиртом».

— Спиртом? — удивляюсь. — Бухнуть любитель?

— Сейчас все бухнуть любители. Уже пятьдесят лет поколение «любителей» наша страна воспитывает. Нет, — качает он седой головой, — просто прозвали меня так. Не знаю почему. Может потому, что Спиридон — слишком длинное имя, а все стали такими ленивыми…

— Понял. А я — Игорь, — протягиваю руку и жму широкую ладонь собеседника. — Там, — киваю за плечо, — Сергей, Лиза с сыновьями. Старший — Лёша, младший — Димитар. А это, — указываю пальцем на храпящего Сан Саныча, — мой отец — Александр. Ещё Федя с Эдиком были, но куда-то…

— А, эти… — перебивает Спиридон. — Я их в степь отправил.

— Что значит «отправил»?

— То и значит. Дрова нужны… Хотя, какие там дрова. Так, мелочь всякая…

— Они у тебя работают, что ли?

— Ну, почему же, работают… — уселся он поудобнее. — Работа — от слова рабство. А работать на кого-то — значит быть его рабом. Хотя, ты же из города — часть современного социума. Чего тебе объяснять, всё равно не поймёшь…

— А ты попробуй, — настоял я.

— Игорь, мы живём и помогаем друг другу. Так и было задумано изначально, наверное… В нашем нынешнем мире одни работают, чтобы делать богаче своих боссов, получают гроши и тратят их, чтобы делать богаче других боссов. Это неправильно. А помогать друг другу — правильно. Вот, вы пришли… Вас же никто не прогнал? Не прогнал, — не дожидаясь меня, отвечает сам на свой вопрос. — Мы не спрашивали — есть ли у вас, чем расплатиться за приют. Да, — поднял он ладони вверх, — согласен, это не отель и здесь нет номеров класса «Люкс», но всё-таки… Это помощь. Это то, для чего выкристаллизовалось общество — чтобы люди могли помогать друг дружке и жить не боясь, что кто-то останется один на один со своими проблемами. Для этого и была придумана десятина — прототип нынешних грабительских налогов, чтобы помогать тем, кто в этом нуждается, и строить новый, лучший мир. И во что это превратилось? Что стало с этим миром?

— Его не стало…

— Вот, то-то и оно. Общество разрушило его. А почему? Потому, что стало неправильным, стало поклоняться новым идолам — роскоши, чрезмерному богатству… Общество забыло для чего оно появилось. Мы забыли, для чего появились…

— И для чего же мы появились на этот свет?

— Не знаю. Я, наверное, чтобы приютить вас и всех этих несчастных, — окинул он взглядом барак. — А вы — это вам виднее.

— Философия… — грустно усмехаюсь, понимая, что для большинства вопросов, которые возникают при таких разговорах, все ответы риторические.

— Может быть, — соглашается Спиридон. — Но ведь, она задаёт самые главные вопросы. И всегда задавала…

— Спиридон, — решаю перевести разговор на другую тему, — а ты давно здесь? Я имею в виду, не старостой или как там тебя, а вообще?

— Давно. Всю жизнь.

— Ты местный?

— Ага, — кивает он, доставая из кармана ломтик ржаного хлеба.

Вопросительно кивает, мол, будешь? Прислушиваюсь к своему желудку, понимаю, что да. Спиридон разламывает кусочек надвое и протягивает мне половину.

— Я здесь вырос, — продолжает он, остановив взгляд на какой-то, одной ему видимой точке, — главой хутора этого был.

— Серьёзно?

— Да, — чуть подвывая, протянул Спиридон, — пятнадцать лет. Представляешь? В своё время у нас хорошо было.

— А, что потом случилось?

— А, потом хутор умер. Здесь люди хорошо жили, дружно. Кто в городе работал — каждый день ездил, тут ведь недалёко. Кто на фабрике кондитерской, что у соседней деревни стояла. Но, в основном, все свои хозяйства вели, да на районный или городской рынок излишки свозили. Жили, конечно, не так, чтобы прямо богато, но в достатке. Потом, крестьян и мелких фермеров вытеснили с прилавков, а позже — это даже ты помнить должен, вообще вне закона сделали. А потом фабрику закрыли. В общем, уехали люди. Сначала молодёжь, а потом и кто постарше. Старики поумирали. Из местных здесь всего четверо. Я, баба моя, мужичёк один, да сын его. Всё! Остальные пришлые.

— А ты почему не уехал?

— Дом здесь мой, понимаешь? Я здесь родился и умру, неверное, здесь же.

— А почему все дома порушены?