Сначала исчезли пчёлы…

Вхожу в распахнутую и повисшую на одной петле дверь. Вхожу сразу. Со стратегической точки зрения — самоубийство. С точки зрения моего душевного равновесия — единственный вариант не сойти с ума от страха. Сделать всё быстро, пока ноги ещё несут, а руки не начали гулять из стороны в сторону. Всё как в пелене. На автомате распахиваю двери, с которых кто-то поскручивал пригодные в хозяйстве замки, бегло осматриваю пустынные комнаты. Всего четыре. Первая — на вроде бывшей кладовой. Две — похожие на жилые. В одной даже остов кровати стоит. Последняя — скорее всего, была складом. Длинные стеллажи, ящики. Это помещение осматриваю подробнее, но всё равно наспех. Направляю луч света вверх. Почему пришла идея — не знаю. Возможно, в подсознании всплыл один из дурацких ужастиков, где смерть приходит к попавшим в неприятности бедолагам именно сверху. Решаю осмотреть потолки в остальных комнатах. Иду обратно. Луч исчерчивает покрытые бурыми пятнами белые потолки — ничего не находит, кроме моих собственных невидимых страхов.

Возвращаюсь в гараж. В дверях вижу отца. Лицо сосредоточенное, в плечо упёрт приклад «Калашникова». Фонарик стреляет по глазам. Сан Саныч щурится и отмахивается от света рукой, будто это назойливый комар. Моя собранность тает. Ноги начинают подрагивать, становятся ватными. Бреду на выход. Позволяю себе опереться о ворота и присесть. Слишком поздно вспоминаю про Сергея, тут же выскакиваю. Уже собираюсь идти за ним, как тот появляется сам, с такими же ошалевшими от страха глазами, какие, наверное, были и у меня.

— Ну, что? — спрашиваю, невольно снова сползая по воротам на присядки.

— Ничего. Чисто, — отвечает он, — в смысле, нету никого.

— Отлично, — облегченно вздыхаю. — Машину надо загнать…

— Ворота открывайте, — снисходительно глядя на нас, бросает отец и оставляет одних, отправившись к пикапу.

— Игорь, — шепчет опустившийся рядом со мной на корточки Сергей, — мне так страшно в жизни не было.

— А как же бандиты, там, в хуторе Спиридоновом?

— Там, хотя бы, мы в засаде сидели, а не наоборот. Представляешь, тут бы кто был?

— Представляю, — признаюсь, ещё более тихим шёпотом. — Последние десять минут только это и представляю.

— Страшно было?

— Честно?

— Ага.

— Чуть не обделался! — признаюсь и сразу становится легче от понимания того, что мой страх не уникален.

— Я тоже, — грустно усмехается Серёга и нехотя поднимается на ноги, впрочем, как и я.

Засиделись мы… Отец подогнал машину и, очевидно, решил нас поторопить коротким гудком сигнала. Это он зря. Надо проверить, не замараны ли остались портки, от его шуточки…

* * *

Как тихо вокруг. Слышно лишь мерное, чуть тревожное посапывание моих спутников и чечётка, которую, несмотря на поздний час, задорно отбивает дождь. В пожарном гараже, где стены уходят под самую крышу, слышна вся её мелодия. Капли — каблучки, то щебечут, как весенний хор беспокойных птичек, то барабанят, словно вбивая в землю многотонные сваи. Я отчётливо слышу, как меняется дождь. Он, то чуть затихает, почти переставая ронять воду на крышу обветшалой постройки, то, будто поднабравшись сил, обрушивает на неё всю свою мощь. Меняет он и калибр своих водяных снарядов. То стрекочет автомат мелких капелек, сливающийся в один сплошной фон, то швыряет в нас большие жирные «бомбочки», которые, падая на шершавый рубероид с глухим хлопком, разлетаются тысячей микроскопических брызг.

Дождь… Когда-то я любил его. В детстве было приятно сидеть на подоконнике с чашкой какао, который любила готовить мама, и смотреть, как улицы поливает небесная влага. Но скоро я разлюбил его. Когда мне было девять, мама уехала, а я остался. Не стало её горячего какао и тёплого пледа, который она приносила вместе с чашкой, и дождь оказался вовсе неинтересным. Просто вода, что размывает по улицам грязь и всё дерьмо, коим человек успел загадить окружающее себя пространство. Хотя, наверное, он справедлив. Он поднимает на поверхность то, что мы не хотим видеть и наоборот — прячет от нас землю, что уже сама давно хочет спрятаться, да всё никак не может. Вот и сейчас, он мстит нам. Может даже, не за весь человеческий род, а просто за то, что двадцать один год назад я его разлюбил…

Все кроме меня спят, а потому, только я понимаю — после такого ливня мы застрянем здесь, как минимум, ещё на сутки. Это при условии, что утром дождь закончится, и солнце начнёт подсушивать размытые дороги. Реши мы двинуться в путь с рассветом — неминуемо, застрянем в грязевой квашне, не проехав и сотни метров от того места, где старый асфальт сменяется грунтом. Так что, скорее всего, мы застряли здесь надолго. Нужно будет подумать о следующем ночлеге. Сегодня думать о чём-то капитальном не было ни сил, ни возможности. Мы просто выгнали воду из кузова, вытерли почти насухо, и завалились, подстелив припасённые Еленой, для непонятных нам нужд, тряпки.