Сны из пластилина

Он недоумевал, почему ему тревожно, когда вокруг такое веселье; больно ныло в груди. Ему не хватало воздуха, но он все протискивался и протискивался через гудящую толпу, получалось это смертельно медленно. И лиц, их лиц почему-то он не видел, и не хотел видеть. Под ногами хрустнуло, и нога зацепилась за что-то, стало еще сложнее идти, но он не обращал на это внимание. Не хотел смотреть вниз. И ликование вокруг, ликование! Почти восторг! «Ай-ай-ай, вы наступили, вы ведь наступили, как нехорошо…» – сзади доносилось до него чье-то едкое бормотание, но он не оборачивался. Нужно обязательно увидеть отчего такой публичный экстаз, обязательно! С трудом выбравшись в первые ряды, он увидел помост, не сильно возвышавшийся над землей, куда по лестницам поднимались маленькие люди. Именно маленькие люди, не дети, а взрослые, но почему-то детского роста. И они улыбались. И все им хлопали и улюлюкали. А кто эти все вокруг? Их лиц не было видно, но они были счастливы, он это знал. Ликование было абсолютным, ликование было искренним. И на помосте был некто, которого не было видно снизу, ибо маленькие люди, один за одним подходившие к нему, невольно закрывали собой его лицо. Он снимал их треугольные шляпы и целовал их в лоб, и говорил им что-то, добрые слова говорил, непременно добрые, поскольку стоящие рядом одобрительно кивали и кивали, умиление царило вокруг. И Икрам был поглощен этим действом, его вдруг охватила эйфория, он тоже торжествовал вместе с ними, и все было ладно. Но кто-то дергал его за руку, теребил его, мешая наслаждаться зрелищем, он раздраженно оглянулся, но не увидел никого, потом опустил свой взор и увидел «маленького взрослого» рядом с собой. Это был его сын. Он выглядел совсем по-другому, но Икрам знал, что это его сын. Тот же с тревогой повторял что-то, словно заведенный, но что именно – Икрам никак не мог разобрать из-за стоящего вокруг гвалта. Вдруг он понял, не услышал, но понял: «Где моя шляпа? Где она?» вопрошал сын. Он не знал, что сказать, лишь бормоча в ответ: «Не знаю, я не знаю», и оттого ему было жаль своего мальчика. А тот все дергал за руку и дергал, все спрашивал и спрашивал, пока не пришла его очередь подниматься к тому. Сын вдруг замолчал и, развернувшись, направился к помосту. Икрам наблюдал за ним, как вдруг снова сзади послышалось бормотание: «Ай-ай-ай, вы наступили, вы ведь наступили. Как нехорошо». Его вдруг осенило: он тут же опустил голову, чтобы посмотреть, что же болтается у него в ногах и увидел треугольную шляпу – шляпу сына, затоптанную им. «Ай-ай-ай, – продолжалось липкое бормотание, – как нехорошо». Он поднял шляпу и дернулся в сторону помоста, чтобы отдать сыну, как что-то вдруг оглушило его, и он замер как вкопанный. Тишина! Его оглушила полная тишина. Вдруг стало тихо: не было ни звука, ни хлопаний, ни ликований. Он обернулся на толпу и наконец-то разглядел их лица – все были на одно лицо! Он не видел явственно их очертаний, но знал, что у всех почти одно лицо. Ему стало жутко, не страшно, но жутко, и вдруг его осенило: «Тот не должен поцеловать его сына, ни в коем случае! Поцелуй – это каторга!» Он хочет повернуться, чтобы помешать, но повернуться не получается, он не владеет свои телом, а сзади тот уже заключает голову сына в свои «пустые» руки (пустые – он это знает), чтобы поцеловать, но ни обернуться, ни двинуться он не в силах. Голову его трясет, а тело ломит, как при долгом падении. «Ай-ай-ай, нехорошо…» «Икрам, Икрам!» – врывается сквозь облако сна голос, он со стоном просыпается и видит лицо жены в обрамлении лучей, – как ангел света, испепеляющий мрак подземелья.

– Кошмар? – глядя в сонные глаза и держа его за щеку, вполголоса спросила она. – Ты стонал, причем громко…

– Ой, да, дурной сон, – выпустил он, отходя немного и щуря глаза от света включенной прикроватной лампы. – Извини, что разбудил.

– Нет, ничего. Бедненький… Не засыпай сразу, иди воды попей, развейся, потом ложись.

– Да, так и сделаю. И в туалет хочется.

Сходив в туалет и налив себе стакан воды на кухне, где не стал включать свет, он вдруг замер. Он цеплялся за увиденный сон, пытаясь запомнить его и прожить еще раз, уже в памяти. Обычно он так делал только с хорошими снами, гоня прочь плохие. Этот же сон, несомненно, был одним из тех, от которых хочется побыстрее избавиться, скорее забыть его, перевернуть страницу и идти дальше. Он был очень угнетающим, не страшным, но именно угнетающим, тревожным. Его голову как будто физически оттягивало назад, как если бы к ней прикрепили немалый груз. Странно, но ему хотелось просмотреть его еще раз, но не во сне, а в памяти. Поэтому он проигрывал его вновь и вновь, пытаясь заключить в капкане памяти тающие фрагменты сна, прежде чем они рассеются безвозвратно. Он помнил некоторые сны с глубокой юности и даже с детства. Они отпечатались у него в памяти сами, без его стараний. Еще бы! Некоторые из них он сам ни за что бы не сохранил. Этот же сон, к своему удивлению, он хотел запомнить; он не мог объяснить себе это желание.