Сны из пластилина

Слегка дернулась нога, он проснулся, приоткрыл глаза. Была глубокая ночь. Он продолжал лежать, не двигаясь и не переворачиваясь; пытался вполне проснуться, а не заснуть сразу, чтобы не видеть тот же сон. Еще в далекой юности подметил, что если ночью проснуться и в полудреме тут же заснуть, то можно увидеть продолжение сна. А этот сон он видеть не хотел, хотя видел его часто. Его не покидало ощущение, даже уверенность, граничащая со знанием, что, умирая, этот сон или его подобие будет последним фрагментом в его сознании. В последнее время мысли о смерти посещали его часто. Может быть потому, что ему было уже восемьдесят два года. И последние сорок пять из них были одинокими; бурными годами, но одинокими. Видимо, то была цена за такую жизнь. Он почти ни о чем не жалел. Вот только сон, этот сон…

Проснувшись рано утром, за завтраком принял фундаментальное решение, что ездить теперь никуда не будет. Все, хватит! Все эти поездки, в особенности перелеты, его сильно изматывают. Сесиль права, в его возрасте не пристало так часто колесить по свету, особенно в дальние и длительные командировки. Хотя он был убежден, что именно активная деятельность и путешествия продлевают жизнь и держат его и его разум в тонусе. Ясности его ума действительно завидовали многие.

«Да и количество лекций в университете пора бы сократить, старый уже, – продолжал мысленно он, – не пожилой, не в преклонном возрасте, а именно старый». Сирена проезжавшей на улице машины скорой помощи была в полной синхронии с его невеселыми мыслями. «Словно нарочно», – подметил он.

Утро было его самым любимым временем дня. Звуки просыпающегося города бодрили его, обещая продолжение дня, суля бессмертие. Утро дарит надежду. Видимо поэтому почти все люди в преклонном возрасте встают спозаранку.

Закат его жизни наступал стремительно, он это чувствовал. Ощущал это не каким-то шестым чувством, а всеми фибрами своего тела и разума, видел это в зеркале, в общении с людьми, в их участившихся снисходительных взглядах.

Будучи по жизни весьма наблюдательным человеком, да еще и склонным к самоанализу, он подметил, что если раньше, по утрам, во время своих обязательных утренних прогулок, планировал свои ближайшие дела и проекты, то в последнее время больше предавался воспоминаниям: о том, что было, чего не было, и что могло бы быть, если бы кривая жизни не привела его туда, куда привела почти полвека назад. Вся его жизнь была поделена на «до» и «после» того события; будто в течение одной человеческой жизни две разные жизни прожил. Даже сейчас, оборачиваясь назад, не мог с уверенностью сказать, какую бы теперь выбрал.

Было время, было человеческое счастье. Простое, как у всех. Был рядом любимый человек, близкий и душой, и телом, которому был нужен, и с которым делил все чаяния, радости и трудности, и особенно грандиозные планы на жизнь. На всю жизнь. Было успокаивающее ощущение быть нужным кому-то, быть свидетелем чьей-то жизни и знать, что и твоя маленькая жизнь в этой огромной вселенной для кого-то важна, по крайней мере для еще одного человека. Было время, когда смотрел на мир двумя парами глаз. Время, когда ловил уважительные и по-хорошему завистливые взгляды окружающих, знакомых и близких. Время, когда стремление к личному счастью, настолько естественное само по себе, определяло все в жизни: мысли, мечты и стремления. И казалось, что оно будет длиться вечно. Все это было.

Было и другое время – время, тянущееся до сих пор. Время, когда свидетелем твоей жизни являются очень многие, а значит никто по-настоящему. Когда личное счастье забыто, и теперь оно – лишь определение в словаре прошлого. Оно не заброшено намеренно и не принесено в жертву на алтарь поисков правды, но просто стало невозможным. Много лет назад ему стало это ясно, и он проглотил это, именно проглотил, – как пищу, которая не нравится на вкус, которую не хочется пробовать, но которую нужно принять в себя, крепко смежив веки. Эта часть его жизни была посвящена не ему, но другим, в ней он был безвозвратно забыт, в ней его не было вовсе.

Сейчас он и не мог вспомнить, что именно толкнуло его тогда на этот путь поисков правды и служения идее: было ли то тщеславие, профессиональный эгоизм, стремление к справедливости или к славе, или все вместе. На том или ином этапе его «второй» жизни то одно чувство преобладало, то другое, неуклонно толкая и толкая на продолжение нелегкого пути, до тех пор, когда свернуть с него было уже поздно, хотя бы из уважения к уже преодоленному расстоянию. В последнее время, однако, он больше склонялся к тому, что причиной тому был банальный страх смерти, или, скорее, страх забвения. Как люди, на закате своих лет ударяющиеся в религию в поисках иллюзии продолжения жизни. Остаться же в памяти других и надолго – не это ли бессмертие?