Собачий рай

Когда они возвращались к подвалу, Лаврентий разглядел, что за углом здания притаилась свора собак, во главе которой был Гордей.

– Ложись спать, – сказал он не заметившей их Лапушке, – я скоро приду.

Разминая на ходу лапы, он уже понимал, что Гордей поджидал не с добром. Догадавшись о плохом состоянии мамки, он мог замыслить только одно, давно желанное – переворот.

36

Поляков шел по удивительному, последнему дню апреля, листва и краски которого, нежные и акварельные, до одури радовали глаз.

После того, что сделала с ним минутами ранее Агата, он чувствовал себя как никогда свободным.

Непрожитая рядом с этой прекрасной и сумасшедшей женщиной жизнь, а прожитая с другой: сильной, но осторожной, эмоциональной, но не раскрытой им до конца, не лживой, но заглатывающей в себя невысказанную вслух правду…

Непрожитое счастье между двумя не пересекающимися полюсами с расстоянием в тридцать пять весен.

…Отправляясь в город, он включил завалявшийся в бардачке диск Высоцкого.

«Пусть черемухи сохнут бельем на ветру, пусть дождем опадают сирени» [14], – пела с утра, крутясь перед зеркалом, Марта.

Сердце Полякова терзала нежность.

Переболев в начале месяца ковидом, сегодня жена впервые после карантина выходила на работу. Она еще была слаба, но упрямилась, объясняя свое рвение тем, что, общаясь с людьми и выполняя свой долг, скорее придет в форму.

После болезни, давшей осложнения на ее слабое место – поджелудочную, Марта прекратила выпивать. Из дома исчезли подруги и бутылки, зато теперь она почти не выпускала изо рта электронное устройство, которое называла «курилочкой».

Выпустив в зеркало струю дыма «без запаха», она подправила широким мазком макияж и подмазала синяки под глазами.

– Хорошо, Рома.

– Что хорошо? Пыхтеть, как подросток, всякой химией?

Жена не заметила его улыбки.

– Жить хорошо, Рома, жить!

Поцеловав его небрежно в щеку, похудевшая и постройневшая Марта выпорхнула из прихожей.

Он поднялся на балкон и смотрел, как она выгоняет свою небольшую машинку с участка, как все еще неловко сдает задом в открытые ворота, как, пройдя их, подкручивает руль.

Вскоре в город уехал и он.

– «Соглашайся хотя бы на рай в шалаше, если терем с дворцом кто-то занял» [15], – доро́гой трепал его нежность бессмертный народный любимец.

Поляков глядел в окно и понимал, что никогда не замечал столько солнца, сколько было его в городе в этот день.

Апрельское, вчера еще жадное и холодное, сегодня оно сдурело и согревало своим теплом опешившую от его щедрости землю.

Нежности в нем было столько, что она просто распирала Полякова изнутри.

Ему хотелось выскочить из машины и немедленно раздать ее, чтобы не мучиться, прохожим.

Оставив машину на большой подземной парковке, он пешком дошел до интернет-кафе. На сей раз зашел в него без головного убора.

«Я готов был принять товар, как мы и договаривались, в первых числах апреля», – не сразу ответил «Барон».

«Я болел ковидом. Не хотел подвергать твоих людей риску».

«Какая, блять, щепетильность. Надел бы маску».

Ковидом в тот день, когда он должен был прийти по адресу с золотом и камнями, заболела Марта. Поляков расценил это как предостерегающий знак свыше и, не предупредив покупателя (с домашней сети он не хотел заходить в свой тайный «ящик»), просто прервал виртуальный диалог.

«Чего ты хочешь? Если ты мент, так у меня доход легальный – ювелирное производство».

«Я не мент. Готов завтра отдать товар».

«У меня уже нет на руках такой суммы».

«А когда будет?»

«Спишемся через неделю».

Выйдя из чата, Поляков уже точно знал, что товар он не продаст никогда и никому.

И что все его тревожные попытки – что в августе прошлого года, когда искренний порыв помочь ребенку Агаты был оборван сухим отказом дочери, что более-менее реальный апрельский план, так и не воплощенный в жизнь, абсолютно бессмысленны.

Содержимое коробки с визуализацией неисполненных мечт было его кармической гирей, его роком, его черной иконой, его мутным источником подобия полноты жизни, его перевернутой чашей Грааля.

И мысль об этом – ясная и четкая констатация факта – не вызвала в нем никаких эмоций.

Рассеянно улыбаясь встречным прохожим, Поляков дошел до дома на улице Гарибальди.

Несколько раз за зиму он посещал это кафе, место их первого с Агатой свидания.

Так люди, бывает, ходят в музей, чтобы еще раз посмотреть на загипнотизировавшую картину – найти в ней какие-то ускользнувшие ранее детали, попытаться вобрать в себя ее энергетику, остановить, зафиксировать время.

Зажмурившись над чашкой кофе, он представлял, что рядом сидит Агата – простоволосая, умытая росой, никогда не знавшая скверных слов, податливая, застенчивая и нежная.

Еще тогда, унылой, одетой в саван зимой, с костлявыми руками-ветками, и позже, в скверном, перемотанном грязными бинтами слякоти марте он знал, что обязательно ее дождется.

Он и сам не понимал, что стремился получить от этой встречи – возможно, какой-то намек на прощение или доброе прощание в едва уловимом движении губ и рук, в коротком, как спасительный выстрел, взгляде…

О продолжении связи он и не мечтал, ибо это уже было невозможно…